Красные и белые. На краю океана - Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов

— Боритесь себе на здоровье...

— О, черт! Не думал, что люди так глупеют от любви. Сейчас ты служишь наемником Приморской земской управы, получаешь жалование от Сентяпова.

— Ну и что же?

— Завтра Южаков повесит тебя вместе с Сентяповым на одних воротах. Разве не знаешь, что Сентяпов уже не. начальник Охотского уезда?

— Откуда ты взял?

— Неведомо тебе и то, что само правительство ликвидируется?

— Рассказывайте сказки другому!.

— Неужели ты не принимал радио из Владивостока о переходе Камчатской области и Охотского уезда под начало Московии? Японцы и большевики договорились о ликвидации земства как правительства, взамен его создано Приморское управление Дальневосточной республики, той самой, у которой романтическое прозвище — «розовый буфер».

— Я не принимал такой радиограммы,— растерянно признался Андрей.

— Принял ее ночной радист Козин. Скажи спасибо, что он передал трагическую весть прямо Сентяпову. Кроме Козина, да меня, да Блейда, новости пока не знает никто. А если она распространится, охотские большевики дадут Сентяпову по шапке.

— Оригинальная ситуация. Что же мне делать?

— Не стоять между чумой и холерой,— съязвил Елагин. — Я разговаривал с Сентяповым, он решил объявить себя представителем Дальневосточной республики.

— Он самозванец и обманщик!

— Тебе-то что за печаль? Этого самозванца я поддержу, а ты объявишь, что получил радио о назначении Сентяпова.

— У меня нет такой радиограммы.

— Выдумай, сочини, объяви.

— В таком деле я умываю руки...

— А Понтий-то Пилат все-таки распял Христа! Забыл? На днях Сентяпов созовет собрание жителей и объявит о своем назначении представителем «розового буфера». Ты должен выступить в его поддержку.

— Не люблю, когда со мной разговаривают в приказном тоне.

— Это совет, не приказ. Поразмысли, обдумай свое положение,— смягчился Елагин.

Феона подала завтрак и, словно догадываясь о неприятном разговоре между Елагиным и мужем, обеспокоенно вышла.

— Ты должен солгать хотя бы ради ее безопасности,— предупредил Елагин.

На улице лютовала метель, а в тесном зале кипели страсти, разделившие жителей Охотска на две части: первая держала руку Алексея Южакова, вторая склонилась на сторону Сентя-пова. У второй была военная сила — казачий отряд и елагин-цы. Они по-прежнему сидели в Булгине, но незримое присутствие их чувствовали собравшиеся в зале.

Митинг начался заявлением Сентяпова о том, что его назначили в Охотске представителем Дальневосточной республики. Он уже радовался успеху своего самозванства, но слово взял Южаков.

— Самый наглый авантюрист и самозванец может править нами по своему похотливому хотению. Да, есть политиканы, ухитряющиеся быть сразу и на чердаке и в подвале, господин Сентяпов из таких ловкачей. Не успев сложить с себя звания уполномоченного Приморской земской управы, он уже принял обязанности представителя Дальневосточной республики. Не спросив нашего желания, на основе одного нахальства...

Сентяпов сидел, зажав ладонями голову. «А ну, какие гадости ты еще наболтаешь?»—говорил его взгляд, следивший за Южаковым.

— Сентяпов даже не спросил, устраивает ли граждан такой правитель, как он? Устраивать-то устраивает, но кого? Толсто-сумов-барышников, да местных националистов, да таких, как Иван Елагин. Они его и поддерживают, кто деньгами, кто штыками, за их спиной японцы и «Олаф Свенсон». Сентяпов — самозванец, вроде тушинского вора, на побережье Тихого океана...

Гул и одобрительных и протестующих голосов прокатился по залу:

— Чего врешь? А радиограмма?

— Самозванец! Тушинский вор!

— Южаков — агент большевиков!

— Сентяпов—правитель спекулянтов!

— Вы принимали радиограмму, Донауров, о назначении Сентяпова уполномоченным Дальневосточной республики? —-на весь зал спросил Южаков.

Все повернулись к Андрею, сидевшему в последнем ряду. Он встал, растерянно, даже испуганно, не зная что ответить.

— Скажи людям правду,— настаивал Южаков.

— О такой радиограмме мне ничего неизвестно. Зато получил я от Камчатского ревкома вот такое распоряжение. — Андрей вынул из кармина и развернул листок: —«Уполномоченный Приморской земской управы Сентяпов от участия в управлении уездом устраняется. За пользование властью, которая отпала, привлечь его к уголовной ответственности...»

— Плевал я на приказы Камчатского ревкома! — рассвирепел Сентяпов. — Вот моя власть! — Он поднял правую руку, растопырил пальцы, сжал в кулак и грохнул им по столешнице.

Вечером Сентяпов посоветовал Индирскому:

— Сокруши Донаурова, не вызывая подозрений, что мстим.

— Я сокрушу его через Феону,— веско ответил Индирский.

В ту же ночь он арестовал отца Поликарпа. Феона кинулась

к Южакову, но вместо него застала Индирского. Он принял ее замкнутый, строгий, застегнутый на официальные* пуговицы формалиста. Феона стала умолять Индирского, чтобы он отдал отца ей на поруки.

— Ну зачем же на поруки? Ежели ваш отец невиновен, выпустим,— наслаждаясь ошеломленным видом Феоны, сказал Индирский.

Выпроводив Феону, он тут же вызвал на допрос отца Поликарпа. Его привела Дунька — Золотой пуп; по совету Елагина, Индирский взял ее на службу.

— Садитесь,— показал Индирский на стул.

Отец Поликарп сел, отбросил длинные волосы, выправил из-под бороды серебряный крест.

— Так, начинайте давать показания. — Индирский с дымящейся папиросой в зубах остановился перед священником.

— Я ни в чем не повинен,— со скорбным достоинством ответил отец Поликарп.

-— Крутитесь не крутитесь, а признаваться придется.

— В чем меня обвиняют?

— Про свою вину сами расскажете. А если будет необходимо, скажу. Всему свое время и место...

— Теперь мое место не только у креста, но и на кресте,—-стоически возразил отец Поликарп. — Господь бог свидетель, что я неповинен.

— Я уже окончил допрос свидетелей. Даже такой свидетель, как бог твой, не нужен.— Индирский щелчком вышвырнул окурок в раскрытую форточку, подсунул пальцы под мышки.— Поп учит меня достоинству, я научу попа откровенности...

Отец Поликарп снова томился в подвале, ожидая, когда его вызовет Индирский. Через день Дунька распахнула дверь.

— На допрос, красавец мой, на допрос, батюшка,— пропела она.

Отец Поликарп опять смотрел мимо Индирского в утреннее окно, освещенное солнцем; морозные цветы на стекле искрились с особенной нежностью. Грязный, нечесаный отец Поликарп как бы весь съежился и сник перед чистеньким Индирским.

— Напиши дочери записку, чтобы взяла на поруки,— сказал Индирский