Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

Читаю «Идиота». Стиль очень часто меня раздражает; в то же время в романе чувствуется та же энергия, что и у Скотта, — только Скотт великолепно изображал обыкновенных людей, а Д. создает фантомы с невероятно изысканными мозгами и чудовищными страданиями. Возможно, сходство со Скоттом объясняется вольностью перевода. Одновременно читаю Мишле — продираюсь сквозь жуткое средневековье, и «Жизнь» Фанни Кембл {726}. Вчера в поезде читала «Похищение локона» — выше всяких похвал, почти сверхчеловеческая красота, с трудом верится, что такое вообще может быть написано. Когда-нибудь сочиню книгу под названием «Чудаки», в нее войдут мистер Гроут, леди Эстер Станхоуп, Маргарет Фуллер, герцогиня Ньюкаслская. Тетя Джулия?

Понедельник, 25 января

Мой день рождения. Попробую сосчитать все свои подарки. Л. дал слово, что ничего мне не подарит, и я, как хорошая жена, ему поверила. Но он прокрался ко мне в постель с маленьким свертком, в котором оказался красивый зеленый кошелек. И принес мне завтрак вместе с газетой, где сообщалось о нашей морской победе (мы потопили германский линкор) {727}, а также квадратный пакет с «Аббатом» {728} — трехтомник, прелестное первое издание. Так что утро у меня получилось очень приятным и радостным, день же и вовсе превзошел все ожидания. Меня, причем бесплатно, отвезли в город и сводили сначала в кино, а потом в кафе «Базердз». Такого дня рождения у меня не было, наверно, лет десять, да и день выдался на славу: было солнечно, морозно, хорошо дышалось — так должно быть, но никогда не бывает. С кино получилось не совсем удачно: полтора часа прождали военную хронику, но так и не дождались. Зато обратно ехали без остановок, и я с удовольствием читала книгу отца про Поупа — очень остроумно и живо, ни одной мертвой фразы. Не припомню, когда у меня был такой замечательный день рождения, — разве что в детстве. По возвращении пили чай и приняли решение купить три вещи: во-первых, если получится, Хогарта; во-вторых, печатный станок и, в-третьих, бульдога Джона. Все три идеи мне очень по душе — особенно печатный станок. А еще по дороге домой я получила конфеты.

Среда, 27 января

<…> Леонард поехал в Школу экономики. Я писала, а потом отправилась к Джанет. <…> Говорили про мой роман {729} (заранее знаю: все в один голос будут меня уверять, что ничего лучше они никогда не читали, а за глаза — ругать, и правильно делать), а также про Шелли, поэтов и их бессмертие. Она сказала, что в молодости ей бы не понравилось, как Шелли обращается с женщинами… Но старшая сестра то и дело входила, и говорить о морали в ее присутствии было как-то неловко. Вернулась домой, кончила Поупа, «засим в постель» {730}.

Пятница, 29 января

Сказать «сегодня ничего особенного не произошло», как принято было писать в дневниках, когда этот жанр уже сходил на нет, — было бы неверно. День чем-то похож на дерево без листьев: если присмотреться, оно многоцветно, хотя с виду и голо. Мы работали, после второго завтрака пошли к реке, к большому средневековому строению, выдающемуся в воду. <…> После этого ходила за покупками, ничего примечательного… Весь день мне было как-то не по себе — возможно, из-за чудачеств нашей новой служанки Мод. Когда с ней говоришь, она замирает и пялится в потолок. Или вдруг ворвется в комнату со словами: «Что-то я вас потеряла». Нескладная женщина лет сорока — ни у кого подолгу не задерживается. Мне кажется, ее постоянно гнетет какой-то страх. Вздрагивает и роняет тарелки. Миссис Ле Гри говорит, что сходит от нее с ума. Только что объявила, что она — дочь полковника. В голове у бедняжки творится невесть что, это ясно, и выкинуть она может что угодно. Непонятно, как она вообще существует на свете.

Суббота, 13 февраля

Все утро шел сильный дождь. Сколько бы лет я ни вела этот дневник, такой зимы, как в этом году, больше не будет. Она за себя не отвечает. Мы писали {731}, после второго завтрака Л. уехал в библиотеку, а я пошла на концерт в Куинз-Холл. Зал был заполнен почти до отказа, но мне повезло, и я заняла очень хорошее место. Концерт был чудесный, но, слушая музыку, я решила (на концертах трудно не думать о чем-то постороннем), что все музыкальные творения ничего не стоят; музыка истерична и говорит вещи, от которых потом становится стыдно. Играли Гайдна и Моцарта — Бранденбургский концерт номер восемь и «Незаконченное». Исполнение было, пожалуй, не слишком удачное, но мелодия лилась божественно. Какая поразительная, однако, вещь: это средоточие чистой красоты посреди лондонских улиц притягивает к себе людей, на вид самых обыкновенных, они собираются толпой и слушают, как будто не такие уж они обыкновенные или стремятся к чему-то лучшему. Напротив меня сидел Бернард Шоу, седобородый, добродушный старик, а ближе к оркестру — Уолтер Лэм: алебастровая лысина сияет, словно мраморный фонтан. Рядом — молодые мужчина и женщина, сидят и, делая вид, будто слушают музыку, пожимают друг другу руки, читают «Шропширского парня» и разглядывают тошнотворные иллюстрации. Другие едят шоколад, шуршат серебряной бумагой, скатывают ее в комки. <…>

Понедельник, 15 февраля

Оба сегодня ездили в Лондон, Л. — в библиотеку, я — в Уэст-Энд походить по магазинам. Я совершенно обносилась. Забавно: с возрастом меньше робеешь при виде посетительниц роскошных магазинов. Эти магазины — точно волшебные дворцы. Побывала в «Дебенхеме», в «Маршаллз», деньги тратила — так мне казалось — очень осмотрительно. Продавщицы, несмотря на черные завитые волосы, часто очаровательны. Встретила на вокзале Доувер-стрит Уолтера Лэма; ко мне подошел джентльмен в сюртуке, цилиндре, накидке, с зонтиком. Когда узнала старину Уолтера, смеялась от души. Он только что завтракал у жены какого-то члена парламента и общался со всеми грандами. Доволен собой — прямо-таки пышет довольством. Потом пила чай, брела в темноте по Черинг-Кросс и придумывала фразы и события для будущей книги. Что, вероятно, — кратчайший путь к самоубийству. <…> За десять фунтов одиннадцать пенсов купила себе синее платье — в нем сейчас и сижу.

1928 год

Вторник, 17 января

<…> Вчера были на похоронах Гарди. {732} О чем я думала? О письме Макса Бирбома, которое прочла только что; о лекции в Ньюнемском обществе про женскую прозу. В перерывах отдавалась чувствам. Впрочем, сомневаюсь в способности человеческого животного проникаться высокими чувствами. Замечаешь нахмуренное, подергивающееся лицо епископа, видишь его блестящий, словно отполированный, нос, подозреваешь, что молодой священник, проникновенным взглядом взирающий из-под очков на крест, который несет, — мошенник; ловишь погруженный в себя, затравленный взгляд Роберта Линда; потом думаешь о заурядности Сквайра. А вот и гроб: непомерно велик, покрыт, будто на сцене, белым атласным покрывалом; его несут, придерживая за края, пожилые джентльмены с напряженными, красными лицами; за дверьми летают голуби, искусственный полумрак, процессия направляется к Уголку поэтов. «Пребывая в надежде на бессмертие» — громкие, слишком даже громкие слова. После ужина в «Клайвз» Литтон заявил, что романы великого человека /Гарди. — А.Л./ — хуже некуда и что он их читать не в состоянии. Сидит или полулежит; когда глаза закрыты, вид расслабленный, когда открыты — недовольный. Леди Стрэчи медленно угасает — процесс, впрочем, может затянуться на много лет. И чувство, тяжелое чувство перемен и собственной смертности, и того, что расставание есть смерть. А еще чувство моей собственной славы — почему это случилось со мной? И, следом, — чувство, что до нее еще далеко. И потом, надо же написать две статьи {733} — о Мередите и — нечто новое — о Гарди. Дома Леонард — сидит с книгой. И письмо от Макса. И ощущение тщетности всего вокруг.

Суббота, 11 февраля

Так холодно, что с трудом держу ручку. Тщетность всего вокруг — а раз так, писать прекращаю. Чувство это и в самом деле меня не покидает уже давно, иначе бы, наверно, не было бы такого перерыва в дневнике. Обессилев от Гарди и Мередита, валюсь в постель с головной болью. Хорошо знаю это чувство, когда вязнешь в предложении, не можешь усидеть на месте и что-то бубнишь себе под нос, голова — как окно в пустоту. Закрываю дверь в студию, вставляю в уши резиновые затычки пложусь; лежу день-другой. Какие огромные расстояния я проделываю за это время! Какие только ощущения, сменяя друг друга, не проникают в мое тело, в мой мозг! То безмерная усталость, то тоска и отчаяние, то несказанное облегчение и покой, а потом — опять страдание. Никого еще тело так не испытывало, как меня. Но — довольно об этом. <…>