Врата в будущее. Эссе, рассказы, очерки - Николай Рерих

Но длинному возражают, на память приводят, как Государь и Патриарх входят даже в самые мелкие нужды иконников, коли до них дело доходит:

– Так-таки и отписал Патриарх: «Артем побил мужика Панку, от воров боронясь, хотя бы и больше перерезал, от них боронясь, все же малая его вина».

– Что говорить, грех Государю, коли об иноземцах паче своих брожение имеет, свои государеву пользу блюдут накрепко: Ушаков как отрезал, – боярам сказал, что Грановитые палаты вновь писать самым добрым письмом, прежнего лучше и против прежнего в такое время малое некогда: приходит время студеное и стенное письмо будет не крепко и не вечно. И ведь все думали, что переписывать осенью станут, а как Симон-от отрезал, так и отложили.

III

Двери иконного терема висят на тяжелых кованых петлях. Лапка петель длинная, идет она во всю ширину двери, прорезная узором. Заскрипели петли – отворилась дверь, пропустила в терем старых изографов, с ними боярина и дьяка. Пришли те именитые люди с испытаниями; сего рада дела изографы разоделись в дорогую, жалованную одежду: однорядки с серебряными пуговицами, ферязи камчатные с золототкаными завязками, кафтаны куфтерные, охабни зуфные, штаны суконные с разводами, сапоги сафьяновые – так знатно разоделись изографы, так расчесали бороды и намазали волосы, что и не отличишь от боярина.

На испытании вологжанин, крестьянский сын Сергушко Рожков, написал вновь иконного своего художества воображение, на одной доске образ Всемилостивого Спаса, Пречистые Богородицы и Иоанна Предтечи. И по свидетельству московских изографов Симона Ушакова со товарищи, Сергушко оказался мастер, мастер добрый. Иконники окружают нового товарища, спрашивают, кто у него поручники, потому за новопринятого должны поручиться иконники бывалые, должны поручиться в том, что если Сергушко у государевых иконописных дел быть не учнет или сбежит, или забражничает и на поручниках пеня Государя Царя; расспрашивают, откуда Сергушко родом; каково теперешнее художество в Вологде, как живут мастеры вологодские и слушают Сергушкины сказки.

Сергушко сказывает, что Матвей Гурьев, иконник, обманом ушел из Знаменского монастыря с Вологды и живет на Тотьме, Агей Автомаков да Дмитрий Клоков устарели, Сергей Анисимов стемнел [57] , а которые иконники сверх того есть, и те у государева иконного и у стенного и не у каково письма не бывают, потому что стары и увечны и писать никакого письма не видят, и разошлись в мир для ради недороды хлебные кормиться Христовым именем, ибо люди они старые и увечные, и скудные, и должные. Слушают иконники невеселые вологодские сказки, глядят на старый кафтан Сергушкин; неуместен такой кафтан в светлом тереме, смешны заплаты при золототканых окрутах. Помялись, потупились и опять расспрашивают Сергушку, каким письмом пишут иконы по вологодским селам и заглушным местам, не пишут ли там иконы с небрежением, лишь бы променять темным поселянам невеждам? Хранят ли древние переводы? [58] Об этом не дал государь грозную грамоту, когда дошла до него весть о неискусных живописцах Холуйских.

С окольничьим разговаривает только что вошедший в терем заморский мастер цесарской земли Данило Вухтерс; подошел он к боярину с низкими поклонами, хитро, выгибая тонко обутые ноги, ради пресветлой неизреченной милости Царя и многомилостивого и похвального жалованья решился он на трудную поездку в Московию; улаживается Вухтерс с боярином, сколько он будет получать жалованья; порешили: будет получать Вухтерс – денег 20 рублей, ржи 20 четвертей, пшеницы 10, круп грешневых четверть, гороху две чети, солоду 10 четей, мяса 10 полоть, вина 10 ведер. Поскулил Вухтерс набавить 5 белужек, да 5 осетров – набавили и напишут поручную – будет Вухтерс учить русских мастеров писать мастерством самым мудрым.

Отошел боярин от Вухтерса и теперь решает с дьяком и с жалованными мастерами; откуда способнее вызвать иконников на время росписи Успенского собора, ибо для этой работы не хватит теремных и городовых мастеров московских. Степенно приказывает боярин дьяку:

– Изготовь, Артамон, грамоту в Псков, чтобы сыскали по росписи иконописцев всех, что ни есть; и посадских людей, и боярских, и монастырских, и торговых, и всяких людей, у кого ни буди, только чтобы стенному церковному письму прорухи не было.

Сыскать и вызвать мастеров надо неспроста, надо наблюсти строгую очередь, иначе будут жалобы, что-де иным иконописцам в дальних волокитах чинятся многие убытки и разоренье, а других вовсе к стенному письму не емлют. Хорошим мастерам везде дело есть; добрыми мастерами всякий дорожит, с великим нехотеньем отпускают их в ненасытную Москву. Лишь бы сохранить иконника, и воеводы, и даже духовные люди – игумены и архиереи идут на обман, готовы сообщить в Государев терем облыжные сведения, нужды нет, что их уличат о бездельной корысти и шлют к ним самопальных с грозными указами, а святые отцы и государевы слуги все же покажут добрых мастеров в безвестном отсутствии и укроют в монастырских кельях – уж такая всюду необходимость в инстинствующих иконниках.

IV

– Смилуйся, пресветлый боярин, не дай вконец разориться! – пробирается к боярину обокраденный мужичонко и, дойдя, кланяется земно.

– Докучаюсь тебе, боярин, о сынишке моем, иконной дружины ученике... Смилуйся, отец, на парнишку! Вконец извел его мастер корысти ради, и грозы нет на него, потому и сбежал от него, невозможно – больно велика пеня показана. Вот и список с поручной.

Дьяк принимает поручную; молча просматривает ее, сквозь зубы процеживает – дожив своих ученых лет, не сбежать и не покрасть, – и вполголоса читает боярину;

– ...А будет сын его Ларионов, не дожив урочных лет от меня пократчи сбежит взяти мне в том Ларионе по записи за ряду двадцать рублей. Да, пеня немалая проставлена, уж пятнадцать рублей и то большая пеня, а двадцать я того несообразнее. А дело-то в чем? – расспрашивает дьяк, недовольный, что судбище будет при всех, при боярине, и не придется ему, дьяку, распорядиться с челобитчиком, по-своему, по-приказному, и не будет ему, дьяку, никакой пользы.

– Бью челом на мастера иконного Терентия Агафонова, – зачастил мужичонко, – что взял парнишку моего в учение, и тому пошел без малого год третий, а живописному письму не учил, только выучил по дереву и по полотнам золотить. И ученье мастера этого негожее; учит он не в ученика пользу, а в свою; примеры телесные дает неверные, ни ографить, ни знаменить искусно ничему не учил. А что парнишко напишет добрым письмом по своему разумению, и то мастер альбо похуляет, альбо показует работой ученика иного, своего племянника, и моему парнишке ни пользы, ни чести не выходит. И на том смилуйся, боярин, и пожалуй взять мне парнишку моего Ларивонку домой без пени! – кланяется мужичонко, а позади его выдвигается тощий человек в темной однорядке и, заложив руку за пазуху, кашлянув, переминаясь, начинает.

– И в учении Стоглавого Собора в главе 43 сказано есть: аще кому и даст бог такового рукоделия, учнет писать худо или не по правильному завещанию жити; а мастер укажет его горазда и во всем достойна суща и показует написание инаго, а не того, и святитель, обыскав, полагает такового мастера под запрещением правильным, яко да и прочии страх примут и не дерзают таковая творити. – Сказано есть во Стоглаве, а посему повинен мастер Агафонов, что дружит ко своему племяннику и тем неправое бережение к Государеву делу имеет. Племяннику его не открыл Бог рукоделия и коли Агафонов своей хитростью устроит племянника своего в Тереме и на том Царскому делу поруха...

– А ты что за человек? – перебивает его дьяк.

– Он, значит, свояк мой Филипко: парнишку моего жалко ему. Ён, парнишко-то, добрый, да вот неудача в мастере вышла, прости Создатель! А что Агафонов на племяннике на своем душою кривит, – это точно, и племянникто его живет бездельно, беспутно щапствует, а парнишко мой за него виноват.

– Челобитье твое большое и хитрое, – нахмуривается боярин. – На народе негоже судиться, идите в Приказную избу; туда позвать и Терентия; он где работает? Здесь? – распорядился боярин.

– Терентий не в тереме сейчас пишет, а в пещерах от Красного крыльца.

– Посылайте за ним, пусть не мешкает, бросает работу и бегом идет в Приказ, – уходит боярин, с ним дьяк и челобитчики.

Иконники притихли; знают, что над товарищем стряслось недоброе, но знают и то, что недоброе это заслужено, хотя не только Терентию, а и некоторым иным мастерам грозит та же гроза за дружество и милость к своим родным.

– Да, – решает Симон Ушаков, – а все знают, что Симон зря слова не скажет. – Все-то корысть, все-то щапство, а любви к делу не видно. Продает Терентий хитрость свою живописную, богоданную, только о себе думает: и поделом ему, коли наложат на него прещение и будет он сидеть без работы. Не завидуй; веди своего ученика честно, не криви душой, не укрывай таланта. Недаром не любили молодые Терентия.