Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

Говоря обобщенно, морально-психологический климат в СССР был таков, что широкомасштабные репрессии вовсе не воспринимались как нечто экстраординарное. В целом в стране и в партии создавалась атмосфера всеобщей подозрительности и доносительства, складывалась такая обстановка, в которой дальнейшее развертывание репрессий воспринималась не просто как естественное, но даже закономерное и неотвратимое развитие политической ситуации. Разочаровавшись в советском строе, А. Жид дал следующую характеристику морально-психологического состояния, господствовавшего в стране: «Результат — тотальная подозрительность. Невинный детский лепет может вас погубить, в присутствии детей становятся опасными разговоры. Каждый следит за другими, за собой и подвергается слежке. Никакой непринужденности, свободного разговора — разве что в постели с собственной женой, если вы в ней уверены… Лучший способ уберечься от доноса — донести самому. Впрочем, люди, ставшие свидетелями крамольных разговоров и не донесшие, подвергаются высылке и тюремному заключению. Доносительство возведено в ранг гражданской добродетели»[929].

Возможно, А. Жид кое в чем и сгустил краски, но характерные черты того периода он отразил в целом верно. Жена одного из видных деятелей компартии Германии М. Бубер-Нейман, находившаяся тогда в Москве, писала впоследствии: «В то время отчаявшиеся люди отводили душу в характерной шутке: «Встретились на улице два человека. Один у другого шепотом спрашивает: «Ты уже слышал, они взяли Теруэль»? — «Теруэль? Они взяли и его жену тоже?» — «Нет, Теруэль — это ведь испанский город!» — «Что, они арестовывают уже целые города?!»[930].

У некоторых читателей может возникнуть недоуменный вопрос: зачем я акцентирую внимание на такого рода свидетельствах? Не с целью ли опорочивания Сталина и его политики? Отнюдь нет! Просто интересы истины требуют, чтобы историческая картина тех лет была освещена под разными углами зрения. Тем более что факт беспрецедентных репрессий не оспаривается даже многими самыми ярыми поклонниками Сталина. Принципиально важно понять причины этих репрессий, мотивы, которыми руководствовался вождь в их осуществлении.

Совершенно очевидно, что широкомасштабные репрессии он рассматривал не через призму моральных или иных подобного рода критериев, а с точки зрения тонкого политического расчета. Невольно приходит на ум высказывание Робеспьера: «Первым правилом политики должно быть управление народом — при помощи разума и врагами народа — при помощи террора»[931]. Полагаю, что Сталин, если и руководствовался идеей подобного рода, то интерпретировал ее в гораздо более широком контексте. «Великая чистка» преследовала более глубокие и далеко идущие цели: она была призвана не только устранить реальных и потенциальных врагов народа (кстати, это понятие в его тогдашнем понимании уходило своими корнями в историю Великой французской революции), но и внушить страх и трепет всем тем, кто мог бы при благоприятном стечении обстоятельств восстать против Сталина и его политического курса. Запугивание и нагнетание обстановки осажденной врагами крепости выступало в качестве органической составной части политики репрессий.

В этой связи уместно сослаться на мнение такого непримиримого и явно тенденциозного биографа Сталина, как Р. Конквест. (В конце концов то, что он в целом с предвзятых позиций оценивает как Сталина, так и его политику, отнюдь не означает, что он во всем абсолютно неправ. У него встречаются и оценки, заслуживающие внимания). Так вот, он писал: «Если рассматривать сталинский террор со статистическими данными в руках, как массовое явление, а не с точки зрения отдельных личностей, то он предстает в более рациональном виде. Отсутствие направленности на какие-либо определенные категории жертв — как могло бы быть у какого-нибудь Троцкого, — указывает на осмотрительную извилистость террора и не дает критикам выявить сколько-нибудь ясно его цели. Сталин, возможно, считал, что террористический эффект получается тогда, когда арестовывается и расстреливается определенная часть данной общественной группы. Тогда остальные приводятся к повиновению и подчиняются без жалоб. И с этой точки зрения не так уж важно, кто избран в качестве жертв — особенно если все или почти все ни в чем не виноваты»[932].

Р. Конквест, конечно, прав, подчеркивая «извилистость» террора, но он, на мой взгляд, ошибается, когда утверждает, что репрессии носили чуть ли не беспорядочный характер и не направлялись против определенной части данной общественной группы. Напротив, «великая чистка» была глубоко продуманной и хорошо рассчитанной по времени и этапам системой мероприятий. В конечном счете цель ее была вполне определенна — уничтожить всякую реальную и потенциальную оппозицию политике Сталина. А угрозы своему курсу вождь видел с разных сторон. К тому же — и это необходимо подчеркнуть особо — Сталин, очевидно, не без оснований полагал, что заговоры с целью его физического устранения являются вполне реальной опасностью, а не какой-то чисто гипотетической возможностью.

В контексте сказанного вполне объяснимо, что свои взоры он обратил на те силы, которые были в состоянии реально осуществить цели вероятного заговора. Такими силами выступали армия и сами органы государственной безопасности. И он решил провести генеральную чистку в армии и в этих органах. Сейчас, по прошествии семи десятилетий, трудно, если вообще возможно, с полной исторической достоверностью доказать или опровергнуть идею о военном заговоре против Сталина и его режима. Да, это несколько выходит за рамки моей работы, поскольку требует самостоятельного исследования. По данной проблематике как в нашей стране, так и за рубежом, имеется обширная литература как мемуарного, так и исследовательского плана. В своем изложении я буду опираться на эти материалы, приводить различные версии и точки зрения, сопоставлять их друг с другом, с тем чтобы сделать свои собственные выводы. Эти выводы, разумеется, также носят характер исторической версии и никак не претендуют на то, чтобы считаться бесспорными и убедительными. Однако в рамках общей политической биографии Сталина они совершенно необходимы, поскольку без них невозможно дать адекватную оценку многим страницам жизни вождя.

Итак, вопрос о военном заговоре. Прежде всего замечу, что возможность такого рода заговора выглядит, на мой взгляд, достаточно реальной, чтобы ее рассматривать не в качестве какого-то параноидального бреда мнительного вождя, а как один из вариантов, который Сталин не мог не учитывать в своих расчетах. То, что у вождя к началу 1937 года вполне созрела мысль о существовании серьезной оппозиции его политическому курсу среди высших военных руководителей страны, не вызывает сомнений. Своеобразным подтверждением служат следующие его слова:

«… Почему мы так странно прошляпили это дело? Сигналы были. В феврале был Пленум ЦК. Все-таки как никак дело это наворачивалось, а вот все-таки прошляпили, мало кого мы сами открыли из военных. В чем тут дело? Может быть мы малоспособные люди, или совсем уже ослепли? Тут причина общая. Конечно, армия не оторвана от страны, от партии, а в партии вам известно, что эти успехи несколько вскружили голову, когда каждый день успехи, планы перевыполняются, жизнь улучшается, политика будто бы неплохая, международный вес нашей страны растет бесспорно, армия сама внизу и в средних звеньях, отчасти в верхних звеньях, очень здоровая и колоссальная сила, все это дело идет вперед, поневоле развинчивается, острота зрения пропадает, начинают люди думать, какого рожна еще нужно? Чего не хватает? Политика неплохая, Рабоче-Крестьянская Красная Армия за нас, международный вес нашей страны растет, всякому из нас открыт путь для того, чтобы двигаться вперед, неужели же еще при этих условиях кто-нибудь будет думать о контрреволюции? Есть такие мыслишки в головах. Мы-то не знали, что это ядро уже завербовано германцами и они даже при желании отойти от пути контрреволюции, не могут отойти, потому что живут под страхом того, что их разоблачат и они головы сложат. Но общая обстановка, рост наших сил, поступательный рост и в армии, и в стране, и в партии, вот они у нас притупили чувство политической бдительности и несколько ослабили остроту нашего зрения. И вот в этой-то как раз области мы и оказались разбитыми»[933].

Здесь вождь явно наговаривает на себя: он как раз постоянно твердил о том, что врага орудуют повсюду и нужно многократно усилить бдительность, отрешиться от благодушия и зазнайства. Его-то упрекнуть в потере бдительности и благодушии нельзя. Упреки Сталина в первую очередь касались наркома обороны Ворошилова, который еще на февральско-мартовском пленуме разглагольствовал о том, что «мы имеем, к счастью, небольшую группу арестованных врагов. Но здесь приходиться оговориться: может быть это счастье, а может быть это и несчастье…Безусловно, не исключено, что может быть, у нас в рядах армии еще имеется значительная доля врагов не выявленных, не раскрытых»[934].