Ураган - Джонрид Абдуллаханов

дожить до встречи с тобой! — подбегая к Надыру и упав в его объятия, плача и смеясь одновременно, говорила старушка. — Здоров ли, мой голубок? Каждую ночь виделся ты мне во сне, сыночек... Ведь ты же родился у меня на руках, сердечко мое... Истомилась я, ожидая, когда ты, наконец, постучишься... Ой, Гульхайри, чего ты стоишь как вкопанная, не предлагаешь брату войти! Совсем растерялась, бедняжка... — Она обняла племянника за плечи и ввела во двор. — Что же ты, Гульхайри? Расстели поскорее одеяла на террасе!

— Гуль, кажется, не рада мне...

— Что ты говоришь, сыночек? С утра до вечера не сходит у нее с языка твое имя. Как это ей не радоваться! Обожди, дай ей прийти в себя... Ну-ка, ну-ка, покажись! Слава богу, цвет лица хороший, здоровый... Возмужал... Вытянулся, как тень перед заходом солнца...

Гульхайри все еще не могла опомниться от неожиданности. Она стояла, прислонившись к косяку двери, и вдруг на ее глаза навернулись слезы, и она заплакала навзрыд.

На шум вышла из своей комнаты ее мать. Она холодно поздоровалась с Надыром и ушла обратно.

Сидя за накрытым столом, Надыр украдкой поглядывал на Гульхайри. Они еще не обмолвились ни словом после ужина. Пока хозяйки прибирали со стола, Надыр пошел побродить по родному кишлаку. Он жадно разглядывал поля, склоны отдаленных гор, осыпанные лунными лучами, словно серебряными монетами, стоял под могучими развесистыми чинарами[14], и в памяти его проходили воспоминания о былом...

Воротясь домой и проходя через сад, он увидел на супе[15] Гульхайри и притаился в винограднике. Девушка еще не спала. Потревоженная легким шумом, она приподняла голову и прислушалась. Надыр затаил дыхание. В белой шелковой ночной рубашке, с рассыпавшимися по плечам черными локонами, Гульхайри всматривалась в ту сторону, где стоял Надыр. Сердце парня заколотилось.

— Гуль! Цветок мой! — едва слышно прошептал он.

Девушка вздрогнула, потом быстро подбежала к Надыру и бросилась в его объятия. Парень обнял ее и принялся осыпать поцелуями волосы, лицо, плечи. Девушка крепко прижимала к груди голову Надыра.

...Утром тетушка Рисолат принялась умолять сына устроить Надыра на работу.

— Что ты хочешь делать? — спросил тот у парня.

— Что прикажете...

В исправительно-трудовой колонии Надыр работал на стройке, посещал занятия по техминимуму, освоился с механизмами.

— Ладно. Пойдешь в бригаду Гульхайри...

Однажды, окончив работу, Надыр возвращался домой и вдруг остановился как вкопанный, сердце словно выпало из груди. Перед ним был Маннап. Он улыбался во весь рот:

— Привет, старик!

Надыр молчал. Вот из-за него, из-за этого человека, он попал в тюрьму, запятнал свое имя... Как бы он хотел забыть о нем, никогда не встречать... И вот...

— Что ж ты молчишь, старик? Или не рад встрече? Ты здорово изменился.

— Да, я не прежний Надыр, — прошептал тот побледнев.

— Вижу, — испытующе разглядывая его, продолжал Маннап. — Не огорчайся, все в жизни меняется. Вот только долг остается долгом. Или ты позабыл про пятьсот пятьдесят рупий?

— Нет, не забыл. Как только заработаю — отдам.

— Э, нет, старик. Я и так уж слишком долго жду. Больше не могу. Мне деньги сейчас нужны.

— Имей совесть, Маннап... У меня копейки нет за душой!

— Попроси у дяди. Если боишься, я сам у него спрошу...

Эти слова и вовсе подкосили Надыра. Легко сказать — попроси у дяди! Деньги немаленькие. Больше полтысячи. Нет, к дяде он обратиться не может. К Гульхайри тоже. У тетушки Рисолат нет таких денег. Что же делать? Оставалось только воззвать к совести Маннапа, упросить его отсрочить расплату...

Но Маннап, словно надел халат наизнанку, уперся на своем. Надыру удалось выторговать лишь отсрочку на неделю, и все.

С того дня прошла не неделя, а целых две, но Надыр все не выполнял своего обещания. Он нигде не мог достать нужную сумму и больше всего боялся, что Маннап приведет в исполнение свою угрозу и обратится к дяде. Если так, то это будет конец... Надыр потускнел, ушел в себя, и если бы зажечь свечу в его душе, она бы погасла.

Как-то в сумерки он вместе с Гульхайри возвращался домой после работы. Они шли зелеными улицами кишлака, мимо дворов; через заборы свешивались ветви яблонь, вишен, урючин, доносились оживленные голоса. В арыках и хаузах с шумом и гамом плескались ребятишки. Но ничто не радовало сердце Надыра. Вдруг он насторожился. Кто-то следовал за ними по пятам. Надыр убедился в этом, когда они вышли на дорогу, и резко обернулся. В темноте мелькнула чья-то тень и спряталась за дерево.

— Кого вы высматриваете? — спросила Гульхайри, испуганно сжав его руку.

— Иди домой, Гуль, — попросил Надыр. — Я скоро приду...

— Нет, я не оставлю вас, — еще крепче ухватилась за него девушка. — Я чувствую что-то нехорошее...

— Иди, Гуль. Ничего не случится. Иди, прошу...

— Нет!

— Я обижусь...

Гульхайри нехотя оставила его.

Надыр стоял на месте, пока девушка не исчезла из виду, потом вернулся назад. Тень оторвалась от дерева и зашагала ему навстречу.

— Хорошо сделал, старик, что отпустил голубку, — послышался голос Маннапа. — Я уж думал, что придется до рассвета следовать за тобой.

— Чего ты от меня хочешь? Нет у меня денег!

— Э, старик! Как это ты разговариваешь со мной? А ведь ты еще не стирал белья моим мылом... Ой, гляди у меня...

— А что ты можешь сделать?

— Вырву у тебя кишки и намотаю тебе же на голову вместо чалмы, понятно? — злобно рассмеялся Маннап и вдруг ударил Надыра по уху. Тот повалился на землю. Не успел он подняться, как рухнул снова.

— Хоть себя заложи, а деньги найди! — На прощание пнув Надыра ногой, Маннап удалился.

Надыр унес из дядиного дома ковер и продал. Но и это не покрывало всего долга. Он оставался должен Маннапу еще четыреста рублей.

— Ладно, — смилостивился тот, — потом отдашь. А пока что поднимай якорь, старик, расправь плечи и — в путь!

— Куда?

— Куда? — переспросил Маннап. — На