«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.) - Андрей Вячеславович Кураев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Персонажи создаются романом мастера, но все же эти тени не начинают жизни вполне самостоятельной. Такими, какими их задумал мастер, они остаются навсегда. Но им не хватает сил и реальности для того, чтобы самостоятельно меняться хотя бы в мелочах.
Их непеременчивость подчеркивается: Левий Матвей и в ХХ веке все так же мрачен и ходит все в том же хитоне, запачканном глиной еще на Лысой горе. Двенадцати тысяч новолуний не хватает для того, чтобы лужа вина высохла у ног Понтия Пилата. И сам Понтий Пилат не изменился — он по-прежнему отрицает свою ответственность за казнь Иешуа. Казненный им Иешуа так же все еще «в разорванном хитоне и с обезображенным лицом» (эпилог). Иешуа по-прежнему говорит охрипшим голосом. И как безвольно, заискивающе Иешуа просил Пилата в романе мастера, так же он и теперь просит Воланда. И все те же идолы царят над Ершалаимом…
Вот тут и встает во всей своей кошмарности и серьезности вопрос о том, горят ли рукописи…
В финале «этот герой ушел в бездну» (гл. 32). Какую? Ту самую, куда и вся Воландова свита: «Черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита» (гл. 32). В этой бездне исчезла и та лунная дорожка, на которой Пилат встретился с Иешуа: «Ни скал, ни площадки, ни лунной дороги, ни Ершалаима не стало вокруг» (гл. 32). Если Пилат — в одной бездне с Воландом, значит, он из его свиты, и значит он — и его порождение, а не только мастера.
Кстати, в отличие от Пилата, сам мастер с Иешуа так и не встретился. Его финал иной:
«— Ну что же, — обратился к нему Воланд с высоты своего коня, — все счета оплачены? Прощание совершилось?
— Да, совершилось, — ответил мастер и, успокоившись, поглядел в лицо Воланду прямо и смело.
И тогда над горами прокатился, как трубный голос, страшный голос Воланда:
— Пора!! — и резкий свист и хохот Бегемота».
Мастер прекрасно знал, что на вопрос Воланда он ответил цитатой. Цитатой из Евангелия. «Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив главу, предал дух» (Ин. 19, 30). Но в Евангелии на кресте «совершилось» дело жертвенного страдания за других людей. А в жизни мастера — что? «Он стал прислушиваться и точно отмечать все, что происходит в его душе. Его волнение перешло, как ему показалось, в чувство горькой обиды. Но та была нестойкой, пропала и почему-то сменилась горделивым равнодушием, а оно — предчувствием постоянного покоя».
Каково качество этого покоя, к которому мастер подошел с чувствами горькой обиды и горделивого равнодушия к родному городу — увидим в главе «Он заслужил покой».
«Рукописи не горят»
Отношение к этой фразе — примета, по которой можно отличить русского интеллигента от советского «образованца». Никогда нельзя с полным своим согласием и восторгом цитировать сатану — даже литературного!
Да и зачем вообще цитировать заведомо ложный тезис? Рукописи горят — и еще как горят! История литературы (в том числе и советской) это слишком хорошо доказывает. Сколько книг знакомо нам только по упоминаниям об их существовании или по краткой цитации их древними читателями! Оттого с такой радостью и горечью одновременно читают современные историки литературные энциклопедии древности — «Строматы» Климента Александрийского и «Библиотеку» св. Фотия Константинопольского.
Но самое неприличное в этом модном цитировании другое. «Рукописи не горят» — это предмет предсмертного кошмара Булгакова, а не тезис его надежды. Персонажи могут ввергнуть в кошмары своего автора…
Сожжение рукописи — отнюдь не грех по Булгакову. Даже Иешуа призывает сжигать рукописи (о том, как он умолял Левия сжечь его рукопись, Иешуа рассказывает Пилату).
Пилат же мучительно пытается убедить себя в том, что он не делал той подлости, которая принесла ему слишком страшную популярность… Он «более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу» (гл. 32). «— Боги, боги, — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?
— Ну, конечно не было, — отвечает хриплым голосом (то есть тем же, которым он говорил на допросе у Пилата. — А. К.) спутник, — тебе это померещилось.
— И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще. — Клянусь, — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.
— Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще»[169].
Это тема мучительной необратимости.
Покой, которого жаждут почти все герои романа, — это избавление от прошлого, от памяти.
Фрида мечтает избавиться от платка, которым она задушила своего сына.
Мастер — от романа. «„Он мне ненавистен, этот роман“, — ответил мастер» (гл. 24). «Память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя» (гл. 32). А кто, кстати, отпускал мастера? Воланд, а отнюдь не Иешуа. Но отпустить может только тот, кто раньше держал в своей власти. Значит, и в самом деле Воланд водил судьбой и пером мастера до этой финальной сцены…
…Впрочем, в шестой редакции романа Булгаков снимает именно этот — к тому времени заключительный — абзац в 32-й, последней главе романа: «Память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя».
Эпилог написан вместо этих строк.
Но «Елена Сергеевна расстаться с этими строками не могла (они уцелели во втором и третьем экземплярах машинописи) и, приводя роман в порядок, включила их в текст. Потом они вошли в первое отдельное издание романа (Москва, 1973): редактор издания А. Саакянц, в целом без особого пиетета относившаяся к правке Е. С. Булгаковой, эти строки сохранила. И я, готовя роман к печати в 1987–1989 и затем в 1989–1990 годах, не посмела оспорить уже сложившуюся традицию и тоже сохранила эти к тому времени очень популярные строки. Чего, конечно, делать нельзя было…»[170].
Маргарита мечтала забыть о мастере. «Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел
