Люди-мухи - Ханс Лалум

Я немного обиделся за правоохранительные органы, которые представлял, и попробовал возразить:

– Пожалуйста, не нужно нас недооценивать! Мы обыскали всю квартиру и, конечно, сразу заметили бы тетрадь, исписанную почерком покойного!

– Конечно, я полностью доверяю полиции, – быстро ответила Патриция. – Но, во-первых, вы понятия не имели, что Олесен вел дневник, а во-вторых, спрятать дневник довольно легко. Здесь снова возможны два варианта: либо Харальд Олесен хранил его в потайном отделении прикроватной тумбочки, платяного шкафа и так далее…

– Хотел бы я увидеть такое потайное отделение! – снова возмутился я. – Мы обстучали и промерили все стены во всех комнатах!

Мне показалось, что Патрицию мои слова не особенно убедили, но она зашла с другой стороны.

– В таком случае, остается спросить, осмотрели ли вы самое надежное место для хранения дневника…

Она нарочно не стала продолжать, тем самым вынудив меня спросить:

– Где же, по-твоему, находится самое надежное место для хранения дневника?

– Среди книг, конечно! – с радостным смехом ответила она. – Я готова допустить, что вы переписали все книги в квартире, но признайся, кто-нибудь пролистывал каждую из них? Вдруг в одной из них что-то спрятано?

Мне пришлось признаться, что ни того ни другого мы не делали, и я мысленно велел себе осмотреть стеллажи и еще раз обыскать всю квартиру, помня о пропавшей дневниковой тетради. Мы с Патрицией договорились, что именно так я и поступлю, а потом, около семи, заеду к ней. Она спросила, не против ли я легкого ужина, и я тут же выпалил:

– Нет, конечно!

Патриция попросила меня захватить с собой дневники, а также другие бумаги, которые могут иметь отношение к делу. По пути к ней мне еще предстояло заехать в больницу и поговорить с Антоном Хансеном. Патриция попросила меня не спешить: так или иначе, она никуда не собирается выходить. Собрав бумаги, дневники и направляясь к выходу, я вспоминал ее слегка самодовольный смех.

Бьёрн Эрик Свеннсен с радостью согласился прокатиться в полицейской машине на квартиру к убитому, но по пути несколько раз повторил, что понятия не имеет, где Харальд Олесен прятал дневник. Вскоре мы убедились в том, что ни на письменном столе, ни на других столах его не было. Свеннсену понравилось предположение, что дневник удобнее всего спрятать среди книг. Он поинтересовался, читают ли в полицейских колледжах курс методологии. Я ответил, что полицейским не возбраняется и мыслить творчески. Бьёрн Эрик Свеннсен с воодушевлением приступил к правому книжному стеллажу. Я начал слева.

Должен признать, что, вынимая книги одну за другой, я испытывал все меньше энтузиазма по отношению к версии Патриции. Машинально я считал книги: пусть даже мы не добьемся успеха, позже смогу поразить сослуживцев своей дотошностью. Я уже ставил на место двести сорок шестую по счету книгу, когда в тишине вдруг послышался радостный возглас Бьёрна Эрика Свеннсена. Дрожащими руками он поднял с пола тетрадь, похожую на те, в которых Харальд Олесен вел дневники за предыдущие годы. Тетрадь выпала из толстенного второго тома «Первой мировой войны». Он торжествующе протянул мне тетрадку. На обложке были написаны даты: «1967/68». Я издали увидел цифры, хотя и написанные графитовым карандашом, к тому же старческим почерком.

Я тут же конфисковал тетрадку и не разрешил студенту читать через мое плечо. Он пробовал меня уговорить, ссылался на то, что в тетрадке может содержаться важный исторический материал, который имеет большое значение для биографии, но вскоре смирился. Я обещал сразу же допустить его к дневнику, как только убийца будет найден. Бьёрн Эрик Свеннсен тут же согласился выйти и ждать на кухне на тот случай, если во время чтения дневника у меня возникнут к нему вопросы.

Выяснилось, что 1967 год начался для Харальда Олесена довольно спокойно. В его записях за январь и февраль не было ничего примечательного, а если он упоминал других людей, то их имена писал полностью. Однако запись за 20 марта 1967 года оказалась краткой и загадочной, что могло предвещать недоброе, особенно если учесть привлекшую наше внимание запись предыдущего года:

«Ко мне приходил Н. Сообщил о смерти С. и предсмертном признании. Н. злился и требовал денег».

В конце марта и апреля Олесен упоминал лишь о званых ужинах и письмах, присланных старыми знакомыми. В марте он кратко прокомментировал новость о том, что дочь Сталина эмигрировала в США, а в апреле отметил смерть писателя Юхана Фалькбергета и бывшего канцлера Германии Конрада Аденауэра. Но 2 мая неожиданно снова возник Н.: «Н. снова связался со мной. Требовал денег и угрожал все рассказать».

Н. беспокоил его и позже, в мае. Харальд Олесен выразил озабоченность в связи с военным переворотом в Греции; он задавался вопросом, как на это отреагирует Норвегия. О загадочном Н. не было ни слова до середины мая. Однако 15 мая появилась новая таинственная запись: «Появление О. – у меня в квартире. Как только он переступил порог, его лицо совершенно переменилось. Уходя, радовался, что еще жив. Я прекрасно знаю, на что способен О. Ночью не мог заснуть от ужаса, дважды проверял, закрыта ли дверь на цепочку».

В июне и июле Харальд Олесен писал о знакомых, посвятил пару абзацев Шестидневной войне на Ближнем Востоке и беспорядкам в США. Судя по всему, Харальд Олесен довольно много времени уделял международным событиям, читал газеты, слушал радио и смотрел телевизор. Но осенью возобновились трудности личного плана. В августе он сделал две короткие записи, которые разделяла лишь заметка о растущем военном вторжении США во Вьетнам:

«12 августа. Н. снова требует денег. Когда это кончится?»

«27 августа. Еще один враждебный разговор с О. Моя болезнь усугубляется, не знаю, на что решиться. Я хочу обо всем рассказать, но О. отказывает наотрез – а теперь еще и угрожает мне».

Я понял, что положение Харальда Олесена стремительно ухудшалось, как и его здоровье. В сентябре он чаще упоминал о болях и визитах к врачу. Местным выборам в конце месяца он уделил всего несколько строчек. И снова две записи, которые разделяло лишь несколько дней:

«21 сентября. Неожиданно объявился Б., которого я не видел более 20 лет. Б. крайне заинтересован в том, чтобы тогдашние действия – и наши, и их – так и остались тайной. Я согласился и обещал разобрать бумаги».

«29 сентября. Встреча с Е. Вызывает сочувствие. После разговоров плохо сплю. Положение затруднительное».

В октябре и ноябре Олесен почти не интересовался международными событиями. Широко обсуждаемые смерти Че Гевары и последнего императора Китая удостоились всего по строчке каждая, как и осенние демонстрации в Осло против войны во Вьетнаме. Зато все чаще стали попадаться записи о проблемах со здоровьем. Они достигли кульминации в середине Рождественского поста.

«12 декабря. Внезапное и драматичное заключение врача после очередного осмотра. До конца лишь несколько месяцев. Мысль о смерти совсем не тяготит меня, в то время как величайшее решение в моей жизни давит, как свинец».

Такой была заключительная запись за 1967 год. В 1968 году записей было мало, и все они оказались более или менее связаны с личными делами Харальда Олесена.

«18 января: плохой день. Все утро пролежал в постели, мучаясь болью. Н. требует все больше денег, теперь и по завещанию. Снова не мог спать после вчерашнего разговора с Е. А на заднем плане постоянно маячит угрожающая фигура О…»

«22 января. Б. вышел на связь, беспокоился о моем здоровье. Я обещал унести все наши тайны с собой в могилу. Зло изгоняют злом! Б. просмотрел бумаги, а потом мы сожгли их в плите. О личных разногласиях мы не вспоминали; мне показалось, что Б. уже успокоился».

«28 января. Острая физическая боль, но боль психологическая хуже. Не вижу выхода. Сильно сомневаюсь в связи с завещанием».

«14 февраля. Страшный разговор с О., который неожиданно рассвирепел, что бывает с ним часто. О. не нужны деньги, он требует, чтобы я молчал до конца, – и его давняя ненависть ко мне все крепнет. Ни одного человека на Земле я не боюсь так, как боюсь О. Пусть Господь, в которого я никогда не верил, скорее откроет Свои врата и дарует моей душе прощение!»

«19 февраля. Недолго говорили с Б. Он поблагодарил меня за то, что я сделал, и обещал больше меня не беспокоить. Но можно ли ему верить?»

«1 марта. Е. в отчаянии и досаде угрожает пойти к репортерам. Представить не могу, что потом сделает О. – как со мной, так и с Е. С трудом убедил Е. подождать, но у меня горит земля под ногами, а физическая боль все невыносимее».

«12 марта. Я еще жив, хотя и едва-едва. Е. то плачет, то впадает в ярость; того и гляди, наделает глупостей. О. не злился во время нашего последнего разговора, но угрожал и был по-своему зловеще спокоен, отчего мне еще страшнее… Н. постоянно требует денег. Я боюсь О. больше, чем презираю Н. Что касается Е., во мне борются смешанные чувства. Возможно, Н. и Е. стало известно друг о друге. Надеюсь только, что никто из них не знает об О., а О. не известно о них. Иначе в Торсхове начнется сущий ад!»