Плаха да колокола - Вячеслав Павлович Белоусов

этап наступал с Таскаева. Этот работал только вечерами, только с запертой изнутри дверью и телефонными звонками мучил и допекал каждого, в писанине которого сомневался хоть на грамм. Особенно противны были его звонки ближе к полуночи, но тот вызывал к себе несчастного, даже не интересуясь, где он его застал и в котором часу суток. Больше всех мучился финансист, который считал, что в этом хитроумном занятии разбирается лучше Таскаева. Спор рождал перепалку, заканчивающуюся скандалом, после одного из них, когда нарушили сроки, Странников приказал финансисту подписывать свой отчёт единолично под персональную ответственность. В крайкоме одобрили новинку, и воцарился мир.

Так с его приходом в губком сложилась процедура с докладами. Но в этот раз неожиданно забуксовал Таскаев. Долго провозился со стыковкой блоков, тормозил с цитатами, меняя одну на другую, и даже советовался с товарищем Распятовым, завом по идеологии, в чём ранее никогда не замечался. Основания были — только что пережили очередные вылазки троцкистов, Зиновьев с Каменевым заварили кашу по НЭПу из-за отношений к середняку, в которой трудно было сразу разобраться; чёткие рекомендации из центра запаздывали, на местах приходилось додумывать самим.

Открытие конференции было объявлено на вторник еще месяца за три, но наступила последняя суббота, о докладе ни слуху ни духу, и у многих аппаратчиков сложилось мнение: горит всё синим пламенем! Такого ещё не бывало!

Однако к полудню Таскаев распахнул дверь кабинета ответственного секретаря и застыл на пороге. От природы кудряв, теперь он был взлохмачен и прямо-таки озарён неземным сиянием, обеими руками прижимал заветную папку к животу.

Странников долго глядел на него из-под густых бровей: ни «войдите», ни «садитесь», загасил папироску в пепельницу, где окурков высилась целая гора, вызвал звонком секретаршу и мрачно сказал:

— Я дождусь, когда эту гадость кто-нибудь догадается убрать? Дышать нечем!

Сам подошёл к открытой форточке, настежь распахнул окно, кинув за спину не то онемевшему Таскаеву, не то оробевшей секретарше:

— Через пятнадцать минут всех авторов сия политического труда ко мне! Подготовиться к читке проекта.

И заложил руки за спину, не оборачиваясь. Жест был красноречив. Таскаев с секретаршей вылетели из кабинета, чудом не столкнувшись.

Зал заполнился раньше и замер в напряженном ожидании. Весть о плохом настроении ответственного секретаря молнией облетела всех, каждый, ткнувшись в свой блок писанины, отыскивал грех; финансист с ехидной улыбочкой в позе сфинкса устроился отдельно в углу, отгородившись от остальных. Докладчик Таскаев топтался в центре зала, не решаясь присесть, искоса бросал взгляды в спину Странникова, тот так и курил у окна, никого не замечая.

Разрядил обстановку Мейнц. Ему забыли сообщить о начале, и секретарша, всплеснув руками, понеслась за ним, тот вбежал, споткнулся о порог, едва не упав, успел вцепиться в Таскаева. Нервный смешок зародился среди сидящих, но тут же смолк, а двое так и стояли, обнявшись и извиняясь друг перед другом.

— Начнём? — оборвал идиллию ответственный секретарь, облокотившись на подоконник, так и отделяясь от всех. — Цирк, да и только!

Специально или забывшись, он позиционировал себя остальным; первым это заметил идиолог Распятов, толкнул ногой под столом Мейнца, тот вздумал возразить, но Странников, словно следил за всеми, пресек:

— Опоздание, надеюсь, восполним качеством содержания? Прошу!

Таскаев дрожащим голосом начал читать. Обычно в таких случаях он снимал очки, так как, волнуясь, потел; очки съезжали на нос и не помогали ему, а мешали. Толстыми стёклами они уродовали и без того пухлое асимметричное его лицо, и он мучился вдвойне, зная это. Видел без очков он очень плохо, поэтому лист с текстом держал перед самым носом и пальцем водил по строчкам. Но к этому давно привыкли; никто не обращал внимания на знакомые фразы начала, формальные обязательные строки, тихий голос докладчика, бубнящую монотонность. Таскаев не трибун, не Странников, он — вжившийся в должность вечно второго рядовой чиновник: не прошло и двух минут, как нервный накал спал, его перестали слушать и некоторые смежили веки. Нет! Никто и не думал дремать, но многих клонило ко сну после стольких треволнений.

— Читал? — вдруг спросил ответственный секретарь Таскаева.

Все вздрогнули вместе с докладчиком, не поняв вопроса.

— Что?

— Вот это?.. — Странников выпрямился. — Только что вы произнесли?..

Таскаев сбился, палец его соскочил с нужной строки и сейчас лихорадочно искал потерянную фразу.

— Ну! У вас там про какой-то «Шум»?

— Сейчас, сейчас, — засмущался ещё более докладчик, но совладать с собой не мог.

— «Шум эпохи»! — подсказал кто-то. — Мелькала такая заметка в нашем «Коммунисте».

— Нет. Я «Коммунистом» не пользовался, — пролепетал докладчик. — Там вечно что-нибудь путают.

— Зря вы так, — обиделся тут же Распятов, идеолог и куратор местных газет. — Сами перепутали, так не пеняйте на других.

— Вот! Я вам нашёл, — никто не заметил, как Странников подошёл к докладчику и резко ткнул пальцем в текст: — «Философия эпохи»! Есть статья с таким названием, а у вас какой-то «Шум эпохи»?..

— Да, да, — стушевался Таскаев, — я же говорю, в нашем «Коммунисте» обязательно перепутают.

— Не может быть! — привстал Распятов. — Вы, наверное, пользовались «Вестником Советов». Так это печатный орган Арестова.

— Нет, нет. Я его даже не просматриваю.

— Не важно, — оборвал спор ответственный секретарь. — Я спросил, читали ли вы эту статью?

Таскаев поник головой.

— Ну как же? Раз на неё ссылаетесь? — Странников покачал головой, поджал губы, отошёл к окну, закурил. — Раз её цитируете, значит, должны быть вооружены. Вы её поняли?

Всё это время каждый в зале поедал глазами бедного докладчика и старался вспомнить, не из его ли блока вычерпал Таскаев эту злосчастную статейку? А докладчик разволновался так, что ему было не до воспоминаний. Единственное, что он мог, наконец, промямлить:

— В «Ленинградской правде», кажется, печаталась… Кто-то её мне подсунул… из командировки привёз. Но я не вчитывался особо. Времени не было.

— И хорошо, что не читали! — вдруг громко сказал Странников. — Я бы вас врагом партии объявил, скажи вы мне обратное. Вредная газета. А статья опасная. Чуждая пролетариату. Уничтожена она была, лишь её выпустил Зиновьев. В «Философии эпохи» он снова партию втягивает во вредную дискуссию. Сколько мы их пережили! Троцкистам едва глотки закрыли, да не совсем. Умники за новое взялись!

Трибун умело ораторствовал, не то что предыдущий мямля, зал замер, а напуганные аппаратчики, сжавшись, невольно пригнули головы к столам, не смея шевельнуться. Давно не видели ответственного секретаря таким.

— Не ожидал я от вас, товарищ Таскаев, подобных перлов! Чем захватила вас философия этих двурушников? Вы разделяете взгляды Каменева и Зиновьева?

— Что вы, Василий Петрович… — шептали бледные губы Таскаева. — Вам хорошо известна моя позиция.