Куликовская битва - Виктор Поротников

— Наше войско, парень! — весело ответил тысяцкий. — С этим войском на Мамая пойдем!

— Когда же Дмитрий Иванович начал полки собирать? — вновь спросил Прохор, только теперь сообразив, почему Великий князь не допустил послов Мамая к Москве. Не хотел выказать врагу свою готовность к войне!

— Еще в мае, когда Ропша в Москве объявился, — сказал тысяцкий и потрепал по гриве Прохорова жеребца. — Князь наш говорит медленно, а мыслит быстро.

Прохора присмотрел и взял в свою конную сотню воевода Семен Мелик, которому Великий князь поручал вести дальнюю разведку во время военных действий. В отряде у Мелика были собраны отчаянные храбрецы, для которых война была ремеслом и смыслом жизни.

— Гляжу я на тебя, Нелюб, и диву даюсь! — молвил гридень Савва, долговязый и белобрысый. — Всего-то год миновал, как ты в княжеской дружине оказался, а ты уже и в пешей сотне отличиться успел, перешел в конный отряд и здесь живо в десятские вышел. Как это у тебя получается?

Нелюб чистил золой свой островерхий шлем и лишь молча усмехнулся Савве в ответ. Тот уже не в первый раз затевает с ним подобный разговор.

— Я вот уже четвертый год в княжеских гриднях хожу, в сечах участвовал и ранен был, а по-прежнему простой воин, — продолжил Савва, присев на скамью рядом с Нелюбом. — Ладно бы с оружием я плохо управлялся, так нет же — в этом меня упрекнуть нельзя. И трусом я никогда не был. И латы свои каждый день чищу не хуже некоторых. Но кое-кто уже в начальниках ходит, а я в строю опять последний. Разве это справедливо?

Нелюб вновь промолчал, хотя Савва явно обращался к нему.

К Савве подсел гридень Вьюн, смуглый и кудрявый, известный в дружине насмешник и похабник.

— А меня другое возмущает, друже, — Вьюн слегка подтолкнул Савву локтем. — Ты же знаешь Домашу с Гончарной улицы? Красавица — глаз не отвести! К ней какие токмо молодцы клинья не подбивали: и богатые, и видные… Домаша многих привечала, но замуж ни за кого не шла. А тут появился Нелюб и окрутил Домашу за какие-то полгода! Домаша теперь токмо о Нелюбе и вздыхает! А раньше, бывало, позвенишь серебром и берешь Домашу, нагую и покорную…

— Двигай отсель, Вороненок! — рявкнул Нелюб на Вьюна, у которого было такое птичье прозвище за черный как смоль цвет его волос. — Двигай, покуда зубы целы!

— Ну вот, как с ним разговаривать? — с притворной обидой в голосе проговорил Вьюн, обращаясь ко всем, кто находился сейчас в оружейной комнате. — Я правду говорю, а Нелюбу правда почему-то неприятна. Может, в нем говорит его злодейская натура, а? Ведь черного кобеля не отмоешь добела.

— Уймись, Вьюн! — сердито промолвил сотник Пахом. — Не лезь к человеку в душу!

— Эх, Пахом! — Вьюн повернулся к сотнику. — Ведомо ли тебе, что Нелюб увел у меня Домашу, можно сказать, из-под самого носа! Я же в любви ей признавался! На руках ее был готов носить! А она ушла от меня к бывшему разбойнику. Вот обида меня и гложет!

— И меня тоже обида донимает, — вставил Савва. — Нелюб у нас недавно, в сечах с нами не бывал, труды ратные с нами не делил. Однако ж бывший злодей ныне в десятских ходит и нами, честными людьми, верховодит! Как же так получается?

Нелюб убрал вычищенный шлем на полку и вышел из оружейной, хлопнув дверью.

— Глядите-ка, какой гордый! — скривился Савва, переглянувшись со Вьюном.

— Недоумки вы оба! — промолвил Пахом, осматривая свой овальный красный щит. — Нелюба его злодейским прошлым попрекаете, а сами любому человеку в душу наплевать готовы! Всем ведомо, Вьюн, что ты за каждой юбкой приударить горазд. Домаша это сразу в тебе распознала, потому и отвергла тебя. А Нелюб не такой, потому-то он и мил ей.

— Ну, давай, защищай потаскуху! — процедил сквозь зубы Вьюн.

— А твоей обиде, Савка, цена и вовсе — медяк ломаный, — невозмутимо продолжил Пахом, не прерывая своего занятия. — Ты же на хмельное питье падок. Вся дружина это знает. Как праздник, так тебя от чана с пивом не оттащить! Где хмельной мед наливают, там и ты непременно отираешься! Какой из тебя десятник? А Нелюба за прошедший год никто ни разу пьяным не видел. Вот тебе и ответ на твой вопрос.

Уже шестой месяц пошел, как Нелюб переселился с княжеского подворья в небольшой домик Домаши, что на Нижнем Граде. В тамошнем ремесленном околотке на Нелюба поначалу смотрели косо, знали люди об его темном прошлом. Но со временем отношение соседей к Нелюбу изменилось к лучшему. Все видели, что Нелюб исправно несет службу в княжеской дружине, не сквернослов и не драчун, в помощи никому не отказывает. Потому-то, когда зимой Нелюб задумал сложить из бревен сруб для нового дома, вся улица ему в этом помогала.

Теперь у красавицы Домаши было два дома. Один старый и покосившийся, где она прожила больше десяти лет, и рядом большой домина из свежесрубленных сосновых бревен, еще не обжитый, но уже укрытый кровлей из дранки, с высоким новеньким крыльцом из липовых досок.

Домаша с племянницей Ядраной почти весь день трудились, обмазывая глиной недавно сложенную печь в новом доме. Здесь и застал их Нелюб, придя со службы.

Увидев Нелюба, Домаша спрятала за спину руки, по локоть вымазанные желтой глиной, и подставила ему уста для поцелуя.

Нелюб поцеловал жену, приобняв ее за плечи.

— Живо вы тут управились! — сказал он, оглядев печь со всех сторон. — Поди и не присели ни разу. Устала, милая?

Нелюб подошел к Ядране и мягко прижал ее к себе.

— Конечно, притомилась, — ответила та, зная, кто ей действительно посочувствует. — Воду принеси, глину замеси, грязь убери… На ногах еле стою, дядя Нелюб. Матушка загоняла меня совсем! — Рано лишившись родной матери, Ядрана привыкла называть тетку матушкой.

— Ой, бедняжка! — насмешливо проговорила Домаша, наклонившись над деревянной кадушкой и смывая засохшую глину с рук. — Ничего, милая, тебе полезно лишний часок потрудиться! Уродилась ты высокая да ядреная. В четырнадцать лет уже с меня ростом. Не даром Ядраной тебя нарекли.

Ядрана по-старославянски значит «крепкая».

— Я на речку хочу, — капризно промолвила девушка.

— Ступай, — милостиво кивнула ей Домаша.

Засветившись от радости, Ядрана быстро помыла руки, сбросила с себя грязный платок и передник и убежала.

Нелюб сел на скамью у бревенчатой стены, в пазах которой торчал мох.

Домаша села рядом, прильнув к мужу.

— Отчего такой невеселый? — участливо спросила она, ласково погладив супруга по щеке. — Что-то случилось?

— Случилось, — негромко ответил Нелюб. — Завтра в поход выступаем всей дружиной и пеший полк с собой берем. По слухам, Мамай и литовский князь Ягайло этим летом на Москву идти вознамерились. Мамай с юга подойти должен, а Ягайло — с севера. Против Мамая князь Дмитрий Иванович собирает рать под Коломной. Рать из Полоцка и Пскова уже выдвинулась на Ржеву, дабы упредить возможный удар литовцев с той стороны. Владимир Андреевич с той же целью завтра поведет свое войско к Верее.

Домаша теснее прижалась к мужу, словно не желая его отпускать.

— Береги себя в сече, — тихо промолвила она. — Помни, ты теперь не один.

Нерасторопен и трусоват был боярин Огневит Степанович. Получив приказ от серпуховского князя собрать и вооружить всех мужиков в данных ему на «кормление» деревнях, боярин Огневит потратил на сборы четыре дня. Придя, наконец, в Серпухов с полусотней смердов и своих челядинцев, Огневит узнал, что княжеский полк вот уже два дня как ушел по дороге на Верею.

— Что же, мне теперь вдогонку за князем идти? — расстроился Огневит Степанович.

— Ни к чему это, — сказал боярину огнищанин Годыба. — Веди своих ратников в Коломну. Там назначен общий сбор полков. Дружина и пеший полк Владимира Андреевича туда же подойдут, ежели литовцев под Вереей не встретят.

Огневит Степанович хотел было задержаться в Серпухове на денек-другой, но Годыба не позволил ему этого.

— Некогда рассиживаться, боярин, — сурово произнес огнищанин. — Большая беда на Русь надвигается! Всем миром нужно выступить на Мамая!

Среди ратников Огневита находилась Янина, которая решила проводить до Коломны своего семнадцатилетнего брата Свиряту, выступившего на войну в числе прочих хмелевских смердов.

На самом деле Янина надеялась разыскать в Коломне Ропшу, о котором она не переставала думать с момента их расставания в Сарае.

Русская рать разбила стан под Коломной на Девичьем Поле. Конные и пешие полки шли сюда из дальних и ближних городов, каждый день подходили все новые отряды, пыля обозами на дорогах и сверкая на солнце частоколом копий. Тут можно было видеть знамена из Звенигорода, Дмитрова, Можайска, Суздаля, Костромы, Мурома, Углича, Белоозера, Ярославля, Мологи…