Старые фотографии - Елена Крюкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они все прознали про твое увлечение – и боцман Василий Петрович, его же Чапаевым прозвали, и старпом, и даже кок на камбузе, и все шутил кок, Крюкову подмигивая: «А меня, меня-то нарисуй у плиты! И как я макароны по-флотски в котле мешаю!» ― и Гидулянов, конечно, – командир должен все знать про свою команду, кто чем дышит; а Крюков, выяснилось, дышит живописью, ― а где краски берет?
– Матрос Крюков, где краски берешь?
– Виноват, товарищ командир! У боцмана! Малярные!
Гидулянов склонялся над квадратным куском картона.
– Ишь ты… Ловко! Я и не знал, что ты… ― Мял губы пальцами, будто пельмень лепил. – Хм! Чуешь цвет. Да и похоже это все, похоже, да… Да, Крюков, задал ты мне задачу!
Ты будто не понимаешь, о чем речь идет.
– Виноват, товарищ командир! Исправлюсь!
– Да ну тебя, – не по уставу махал рукою Гидулянов. ― Сиди… рисуй…
Отходил от картона. От матроса, на корточках скрючившегося перед малеваньем своим. С картонки брызгала живая северная весна: Крюков по памяти писал весенний Североморск, речку Ваенгу, весеннюю сумасшедшую, цветную, светлую тундру. Тундра по весне – чисто ковер. Вся цветами и ручьями выткана!
Боцман навытяжку – перед командиром.
– Матросу Крюкову краски давал?
– Так точно, товарищ командир!
Побледнел боцман.
– Слушай мою команду! Впредь малярные краски Крюкову – на рисунки – давать!
– Слушаюсь, товарищ командир!
Порозовел.
Гидулянов засмеялся.
– Знаешь, я сейчас у него в каюте был. Эх и молодец парень! Так малюет! Загляденье.
– Может, он талант, товарищ командир?
Гидулянов усмехнулся довольно.
– Не может, а так точно!
– Так точно, товарищ…
– Вот и я так думаю!
Матросы подтрунивали над Николаем: мол, сидит в каюте, запершись, в сплоченном коллективе перестал появляться, то ли книжки мусолит, то ли думку гоняет, то ли письмо девушке пишет сто двадцатое!
Из-под двери каюты пахло скипидаром.
Скоро команда узнала про Колино вечернее времяпрепровожденье.
И – зауважали все его. Тут уж не до смеха было.
Шутка ли, на корабле у них – свой, корабельный художник!
Кок за глаза стал его Рембрандтом называть.
А Крюков коку – гордо так: «Сам Рембрандт мне не брат».
Но все понимали, шутит.
Нарисовал портрет боцмана.
В благодарность за малярные краски, что в банках железных строгим строем стояли у его железной койки.
Нарисовал портрет корабельного доктора Брена – и долго, покорно доктор сидел на стуле, позировал, спина болела, ноги затекали, а Крюков плевал на время – он не видел, не слышал времени, ведь времени не было. А только – кисти, вязкость масла, острый, почти чесночный дух скипидара.
Нарисовал портрет командира – Гидулянов сам попросил. «Ты, Крюков, знаешь что? Меня – нарисуй!» А что, кивнул матрос, и вас – нарисую.
Слово сдержал.
В свободную минутку прибегал к нему в каюту командир, и Коля то усадит на стул его, то к столу поставит, то на койку заставит присесть и даже прилечь – а может, полулежа надо портрет-то, в свободной позе, в подушках? Перед глазами мелькала живопись великих, что он видел, наблюдал в Эрмитаже, в Русском музее, в Петергофе. «Александр Семеныч, вы вот так облокотитесь! И не застывайте вы напряженно, расслабьтесь!» Я только с бабой расслабляюсь, ворчал командир, но делал все, что художник прикажет.
Тут Николай – командиром был.
Поменялись роли.
Поза найдена. Рука свободно свисает со стола. Колени чуть подогнуты. Расстегнут бушлат. В другой руке – призменный бинокль, и командир только что отнял его от глаз: всматривался вдаль, но спокойны глаза, нет вражеского корабля на горизонте. Спокойны воды. Силен и уверен в себе мужчина. Его глаза просвечены холодным солнцем насквозь. Ушанка сдвинута на затылок.
– Коля, я упарюсь в ушанке!
– Ничего, товарищ командир! Пар костей не ломит!
И получился – портрет.
Капитан. Моряк. Мужик. Человек.
На плечах – небо качал. На ногах – качку сносил.
Выносил мир, как ребенка из-под бомбежки, из соленой штормовой боли – на руках.
Прижимался ребенок к бушлату.
Плыла палуба под ногами.
Погляди в бинокль, командир: не идет ли гроза?
Не торпедируют ли нас сейчас?
Через час?
Через минуту?
Коля закончил портрет – Гидулянов большим пальцем по сырому маслу мазнул, палец понюхал, глаза закрыл, взял художника руку – и крепко пожал, и – внезапно – к сердцу прижал.
Коля выдернул руку. Красная краска, краплак красный – лицо, и шея, и подбородок.
– Что вы, товарищ…
– Не стесняйся. Прошу. И я своих чувств не стесняюсь. ― Еще сильнее руку Крюкова сжал. ― Это память будет мне. И моим… если я…
Не договорил.
И еще крепче сжал Крюкова руку.
И понял Крюков все.
И пожатьем – ответил.
А ночью, когда все уснут, на койках захрапят, открывал Коля обшарпанный чемодан.
Чемодан этот Софья во Владивостоке ему подарила.
Так давно. В другой, сказочной жизни.
До войны.
Подарила и сказала: «Вози всюду с собой. Открой! Погляди, что там!»
Коля открыл – на дне чемодана лежали книги.
Пять книг.
Джек Лондон, «Маленькая хозяйка большого дома». «Идиот» Достоевского. Рассказы Мопассана. «Записки охотника» Ивана Тургенева. И – совсем уж запрещенная книжка: Евангелие. Старое, ветхое, черный кожаный переплет ножами изрезан. Углы страниц обожжены. Будто Евангелие – пытали.
И сказала тогда Софья, улыбаясь печально: «Коленька, ты книжки – всю жизнь – собирай. И этот чемодан твоей походной библиотекой будет. Не расставайся с ним никогда».
Будто себя – вместе с книгами – кружевным носовым платочком – в чемодан положила.
И нынче, чисто вымыв руки от краски и насухо вытерев старой дерюгой, улегся Коля на койку корабельную, к стенке корабля болтами привинченную, и открыл старое истрепанное Евангелие. Божественная книга! Чудо-чудеса! Все тут сказки, все придумки… а красиво все равно…
«Нет, все правда, ― гулко, далеко отзвучал странный густой голос внутри. ― Не богохульствуй. Правда все. Как правда и то, что ты живешь».
Строчки разбегались, оставляли на белой наволочке горячие, мелкие птичьи следы, глаза слипались. Он пересилил сон, взял над ним верх. Глаза шире раскрыл, чтобы они наполнились слезами и увлажнились. Кулаком потер. Теперь можно читать.
И он прочитал – сначала про себя, потом, для верности, повторил вслух:
– Он-то Идущий за мною, но который стал впереди меня; я недостоин развязать ремень у обуви Его.
Корабль качало на волне. Пьяное море валяло его из ладони в темную, влажную ладонь.
Храпели матросы.
Горел под потолком красный ночной свет.
В иллюминаторах плыла дикая медвежья ночь, и звенели рындами звезды, и буянило сердце, хмелело от мысли о женщине, что навеки оставил вдали, о девушке, что верила и ждала.
Открытка, посланная из Сан-Франциско, Соединенные Штаты Америки, в Москву, СССР
На открытке – белокурая и белозубая девушка в полосатом, сильно открытом платье, улыбается, выгнула руку, кокетливо отставила ногу. Надпись по-английски:
HAPPY BIRTHDAY!
На другой стороне открытки – текст письма:
«Здравствуй, моя милая Марэся!
Поздравляю тебя с днем твоего рождения!
Хочу, чтобы открыточка успела вовремя!
Сан-Франциско – прекрасный город, а теперь я хочу увидеть Рио-де-Жанейро, но это в Бразилии! Мы слушаем радио и в курсе, как идут бои. Наши сражаются под Севастополем. Мы душой с черноморскими моряками. Когда придем во Владивосток, я тебе напишу! Целую тебя, моя девочка-ромашка».
Штемпель: SAN FRANCISCO, USA, MAY 15 1942
Эшелон шел и летел, и поднимался над рельсами. За окнами, как умалишенные, неслись, падали в прошлое горы, увалы, степи, распадки, – рыжая и бурая тайга, голые ветви лиственниц, на косогорах – пламя жарков, по всей Сибири обжигающих влажную землю по весне. Эшелон шел по вечной мерзлоте, и земля плакала слезами вдов. Первый год войны. Сколько похоронок? Тысячи? Миллионы?
Николай глядел в окно тамбура. Курил.
После битвы за Москву у него прожелтели до косточек пальцы, а нутро жадно просило спирта – ну хоть рюмашечку, граммулечку. Перед атакой им наливали спирт – кому во что: в каски, в солдатские кружки, в медицинские мензурки, в пустые консервные банки. Кто-то столовую ложку тянул. Кто – бутыль из рук у начхоза выхватывал, губами припадал, а нахала били по локтям, по лопаткам: «Отдай! На нашу долю!»
На их долю много пришлось чистого адского спирта, когда рукопашный – как сквозь пьяную дымку.
И – посмертных, поминальных кружек.
Без спирта он бы не вынес крошева, ада. Стены огня. Земля разлетается в стороны. Крики. Всюду крики. Он зажимает уши, бежит. Прямо перед ним – комиссар. С винтовкой наперевес. Штык – Кольке в грудь направлен.
