Призрак улыбки - Дебора Боэм

"Что случилось? Вы простудились?" — застенчиво просовывая голову в дверь, спросил Спиро.

"Входите, садитесь", — ответила Мурасаки Мак-Брайд и, приглашая, мягко взмахнула правой рукой. Спиро робко вошел и сел в обитую чем-то пушистым качалку.

"Может быть, приготовить чаю?" — спросил он, нервничая, оттого что впервые переступил порог этой спальни. Хозяйством ведала домоправительница — хмурая угловатая француженка по имени Франсуаз, неизменно уныло одетая в черное и похожая на угнетаемую аббатиссу какого-то странноватого монастыря, но иногда и Спиро выполнял мелкие домашние обязанности. Его это не тяготило: жалованье и разного рода подарки, которые он получал, были столь щедры, что он с радостью взялся бы и за чистку камина, и за ловлю блох на двух обитающих в доме рыжевато-коричневых кошках — Доже и Фрэнсисе.

"Нет, спасибо, — ответила Мурасаки Мак-Брайд, — я сейчас встану". Она снова всхлипнула и указала на толстую книгу, лежавшую возле кровати.

"A Place of Great Safety", — прочел вслух Спиро. Он впервые слышал это название, но вспомнил, что имя автора мельком встретилось ему как-то в одном из надменно-самоуверенных английских журналов, выписываемых его работодательницей.

"Я читала всю ночь и только что закончила", — проговорила Мурасаки Мак-Брайд.

"И речь там шла о чем-то грустном?" — внезапно поняв связь между слезами и книгой, спросил Спиро.

"Об очень грустном. Вернее сказать, трагическом. Действие происходит во время Французской революции".

"О!" — только и мог сказать Спиро, не зная о революции ничего, кроме отрывочных, на реплики комиксов смахивающих фраз типа "Тогда пусть едят пирожные!" или "Головы им долой!"

"Весь этот блеск ума, — обращаясь, скорее, к самой себе, заговорила Мурасаки Мак-Брайд, — вся прелестная живость, все эти семьи — матери, отцы, дети, возлюбленные, — вся сложная, чувством наполненная жизнь после несправедливого и оскорбительного суда срубается под корень. Какая несправедливость, какой стыд, какой страшно-кровавый конец истории!"

"Но разве он мог быть другим? Ведь все описанное — правда!" — ответил Спиро, откликаясь на прямой смысл слов.

"Да, правда. И книга написана превосходно, со всех точек зрения безукоризненно. Вы абсолютно правы. И люди не должны ставить перед собой задачу сочинять счастливые истории, они должны выучиться их проживать". Мурасаки Мак-Брайд подняла голову, вытерла глаза и ослепительно, как на обложке своей книги, улыбнулась.

И все же не в этот момент Спиро понял, что он влюблен. Это произошло в тот же день, но позднее. Стоя лицом к окну, она машинально поглаживала свою длинную белую шею и явно вновь думала о гильотине. И его вдруг ударило в солнечное сплетение: Боже правый, я люблю эту женщину и хочу, чтобы она любила меня. Неожиданно, просто, немыслимо — все разом.

— И вот, — продолжал Спиро, налив себе чаю и положив в него сахару, — десять лет пронеслись как один день, как сон. Рокуносукэ не нашел ни нефти, ни золота и очень скоро потерял всякий интерес к такому хлопотливому делу, как разведение скота. С Руми они расстались, прожив года два, и дальше он просто болтался с места на место, каждое утро надеясь разбогатеть к вечеру и каждый вечер уповая на удачу, которая, конечно же, придет завтра. Женщин он менял непрерывно. Иной раз это была связь на час, а иной раз — на год. Жене он, естественно, и не звонил, и не писал. Словам Кадзуэ, что она будет ждать его, — верил.

И вот однажды пути-дороги привели его снова в Токио. Был ясный, прохладный осенний вечер, и, сойдя с поезда на вокзале Кита-Сэндзю, Рокуносукэ поежился и поднял воротник своей поношенной зеленой куртки. Из двух полосатых картонных чемоданов у него оставался теперь только один, и набит он был грязным бельем и несчастливыми лотерейными билетами. Когда-то давно он думал, что если вернется, то разве что на гребне успеха, но теперь так устал, что ему просто необходимо было услышать звук знакомого, как дыхание, голоса, который скажет: "Хочешь принять ванну, дорогой?" — а потом нежиться, глядя на звезды и попивая теплое сакэ, и наконец крепко-крепко заснуть.

Первое, что заметил Рокуносукэ, открывая обмазанные глиной бамбуковые ворота, — это безумный и удручающий беспорядок. Ставни хлопали на ветру, в крыше черепиц меньше, чем дырок, сад зарос, и один из кленов высох. Не заболела ли Кадзуэ, подумал он, ведь она всегда так хорошо следила за садом. В то же время он с удовольствием удостоверился, что она, безусловно, живет одна. Мужской руки тут явно не чувствовалось. Вдруг страшное подозрение посетило его, и, чтобы убедиться, как оно нелепо, он сказал вслух: "А может быть, Кадзуэ умерла.

Раздвинув стеклянную дверь, он переступил порог и вошел в гэнкан. В доме было темно, воздух — тяжелый: вроде бы запах отсыревших татами и передержанных, покрытых плесенью солений.

"Тадаима, — крикнул он, и через мгновение в глубине дома зажегся свет. — Вот я и дома!" — повторил он и, поставив ногу на приступку, стал расшнуровывать ботинки. Расшнуровав, бросил их как попало: один носом на север, другой — на юг, точно зная, что Кадзуэ приберет их и аккуратно поставит носками к двери, чтобы ему удобно было обуться, когда он надумает снова выйти из дома: на вечер или на всю оставшуюся жизнь.

Подняв голову, Рокуносукэ увидел медленно приближающийся к нему по коридору свет, неровно отбрасываемый на рваные, лохмотьями висящие сёдзи масляной лампой, и удивился, что это с электричеством. Но тут же увидел ее, верную свою жену, такую же, какой она была при расставании, только гораздо более счастливую. "Добро пожаловать домой", — сказала она таким тоном, словно он только утром ушел на работу и теперь точно вовремя вернулся.

"Тадаима", — еще раз сказал Рокуносукэ. Ему захотелось радостно рассмеяться, оттого что она жива и не изменилась, но он знал, что это не подобает мужчине. Мелькнула мысль, что надо было, наверное, привезти ей подарок, например амулет на счастье из какого-нибудь знаменитого храма или банное полотенце с названием модного курорта на горячих источниках, но он знал, она не обидится, что он появился с пустыми руками. Она никогда ничего от него не ждала и никогда не испытывала разочарования.

Потом, значительно позже, Рокуносукэ прикрутил лампу и растянулся на футоне. Тот был весь в заплатках, но чистый, и Рокуносукэ расчувствовался, поняв, до какой бедности дошла без него Кадзуэ. Укрывшись покрывалом, они медленно, молча предались любви. И это были их первые прикосновения друг к другу с момента его появления дома, так как по традиции японские супруги никогда не обнимаются в дверях, даже и после десяти лет разлуки. Магендовид, свисающий с шеи Рокуносукэ, опять щекотал лицо Кадзуэ (по непонятной ему причине это всегда нравилось женщинам), а потом она осторожно поймала губами этот качающийся маятник и стала бережно держать его во рту, как рыба-кардинал, пестующая своих прозрачных микроскопических детенышей, а движения склоняющегося над ней Рокуносукэ сделались еще медленнее и бережнее: ему не хотелось порвать свою золотую цепочку.