Жизнь коротка, как журавлиный крик - Айтеч Хагуров

Во всех этих случаях участие и помощь нашей матери оказывались важными, решающими и даже судьбоносными. Люди этого не могут забыть. Они рассказывают о ее бескорыстно добрых делах детям и внукам. Так с годами имя нашей матери стало известно и среди тех, кто ее никогда не видел. Она воспринимается всеми как Человек — Солнце, с именем которого связано все доброе и светлое.

В таком своем проявлении удивительно похожи мои обе матери, хотя они из разных социальных слоев. Их сходство позволяет заключить, что Мать не имеет национальности, потому что по призванию она выше всякой национальности. В связи с этим должен признать первую неточность в названии своего рассказа. Эта неточ-. ность логически породила вторую неточность. Выйдя замуж за поляка, Валентина Гавриловна потом всю жизнь носила его фамилию Царюк. Я же, назвав ее русской матерью (чтобы как‑то отличить от родной, адыгейской), вынужден был указать ее русскую девичью фамилию — Пестрецова.

После всех этих пояснений, наконец, перехожу к описанию обстоятельств, при которых судьба свела меня с Валентиной Гавриловной.

* * *

В детстве с русским и адыгским языками у меня были большие проблемы. До войны я рос в городе Краснодаре и знал только русский. Во время войны мать уехала с нами — с четырьмя детьми, к своим родителям в тогда очень глухой аул Кунчукохабль. Из‑за цвета волос и незнания своего языка мальчишки там дразнили меня «урус». Но весьма быстро я стал познавать адыгский язык, одно — временно забывая русский. К 1944 году, когда настало время идти в первый класс и мать привезла меня с сестрой обратно в Краснодар, я полностью забыл русский язык и говорил только по — адыгски. Кое-какие слова я знал, и знал еще русский мат, потому что в ауле русский мат не считался ругательством, а воспринимался как какое‑то яркое выражение. По — адыгски материться запрещалось категорически, а по — русски любой в любое время мог заматериться — ведь почти никто в ауле не понимал содержания русского матерного выражения. Особенно часто ругали матом всякую скотину, проявляющую непослушание.

Итак, в Краснодаре проблема с языком повторилась, но она была связана уже с незнанием русского языка. Мальчишки в классе теперь дразнили меня черкесом. В ответ я отчаяно матерился. Наиболее воспитанные мальчики не выдерживали и жаловались учительнице. Она вызывала маму и узнавала, нет ли близко от нашего дома стройки какой‑либо, где я мог бы такие слова подслушать. Мама дома объясняла мне, что в ауле эти слова ничего не значат, а здесь, в городе, их категорически нельзя произносить, потому что они гадкие.

На всю жизнь я запомнил свою учительницу в первом классе Новикову Ольгу Николаевну. После занятий часа через два я должен был с букварем идти к ней домой на дополнительные занятия по русскому языку. Жила она всего за три квартала от нас. Ольга Николаевна, чтобы эффективнее шел процесс овладения русским языком, заставляла меня произносить слова и по — русски, и по — адыгски. В результате к весне она сама познала адыгский язык настолько же, насколько я — русский. Благодаря ей языковая и психологическая изоляция вокруг меня быстро была ликвидирована. Я с «твердыми» тройками закончил первый класс.

Настало лето 1945 года, самое счастливое лето в моей жизни. Закончилась война. У людей было хорошее настроение. Я на все лето приехал в аул и был среди мальчишек героем — целый год я жил в городе! Я говорил по — русски! Ведь тогда в таких аулах русский язык знали так, как мы сейчас знаем английский.

Прошло лучезарное лето в любимом ауле, по которому я тосковал весь первый учебный год. Настал сентябрь. Мать решила нас, детей, оставить в ауле до декабря, когда должен был демобилизоваться отец. Конечно, во втором классе я блистал знанием русского языка, вызывая белую зависть мальчишек. К тому же я знал наизусть одно большое стихотворение. Оно было напечатано в конце

букваря и называлось «За Родину». Стихотворение было о том, как мы победили фашистов. С этим стихотворением я выступал на всех праздниках и з школе, и в клубе. Однажды меня возили выступать даже в районный центр.

Но в нашей жизни все хорошее быстро кончается и очень часто за него приходится расплачиваться.

В конце декабря вернулся из армии отец, и мы все приехали снова в Краснодар.

Почему‑то на этот раз для меня в Краснодаре все было хуже, чем год назад. Ольги Николаевны уже не было в нашей школе. Я попал в незнакомый класс, к незнакомой учительнице. Она была совсем не такая, как Ольга Николаевна. Вызывала отца, жаловалась на мою лень. Отец, вернувшийся с войны очень нервным, жестоко наказывал меня. Мама не всегда могла защитить от его побоев. Учительница наконец избавилась от меня, передав в другой, параллельный класс. Там было мне не легче.

Источником моих бед было очень плохое знание русского языка. Дело а том, что за лето и осень сорок пятого года я ничего не только не прибавил к своим знаниям, но и многое позабыл. Когда я пересказывал из «Родной речи» рассказ, весь класс хохотал, потому что у меня получалось, что не волк пытается съесть жеребенка, а наоборот. Соответственно я сильно комплексовал. По арифметике никакой задачи я не мог решить потому, что не понимал их содержания.

Мое желание учиться хорошо было безмерно. Совсем недавно в ауле я был «звездой». Здесь же, в городе, меня топтали и учителя, и ученики, давая понять, что я безнадежно тупой. Не помню, как и почему меня перевели в третий класс. Кажется из‑за уважения к отцу, который зарекомендовал себя в моей школе строгим родителем. Меня в школе постоянно пугали им.

Не знаю, кем бы я стал и вообще как сложилась бы моя жизнь, если бы все это продолжалось и далее. Был я ребенок впечатлительный и воспринимал отношения ко мне учителей и отца как кошмарные. Я был загнан в замкнутый круг. Понимал я русский язык — тот, на котором были написаны учебники, и на котором говорили учителя, — процентов на двадцать пять — тридцать. Это непонимание учителя и отец воспринимали как тупость и лень. Сам я стеснялся признаться в том, что не понимаю сам язык, на котором надо решать задачи и читать, потому, что это непонимание принимал как

следствие своей тупости. В последнем не хотелось признаваться, и таким образом круг замыкался.

В третьем классе очередной учитель избавился от меня, переведя в параллельный класс. И вот здесь судьба сжалилась надо мной и свела с человеком, изменившим отношение школы ко мне и мое отношение к школе.

В очередном для меня новом классе меня посадили рядом с мальчиком, резко отличавшимся от всех. С большими голубыми глазами и маленьким носиком, чистенький, с белым воротником, он скорее походил на девочку, чем на мальчика. На перемене многие норовили подстроить ему какую‑либо каверзу.

Была в том классе одна особенность: ребята постоянно боролись, определяя, кто сильнее. Моя аульская жизнь, лишившая меня равных с одноклассниками стартовых условий в учебе, дала в физическом развитии явное преимущество. В дошкольном возрасте я мог на дядиных ездовых лошадях скакать галопом без седла, переплывать речку… Не удивительно, что в турнирах по борьбе я часто выходил победителем и зарекомендовал себя одним из самых сильных в классе.

Это дало мне возможность защищать своего соседа по парте от нападок его обидчиков. Взамен он стал мне давать списывать домашние задания, для чего мы с ним приходили на занятия раньше времени и уединялись или в подвале, или за школой, или в свободном классе. Кроме того, мой новый друг, звали его Леня, приносил великолепные бутерброды — белые булки с маслом и с икрой — и целиком отдавал мне. Чтобы понять, что это для меня значило тогда, надо помнить, что шел голодный сорок седьмой год.

Наша дружба крепла с каждым днем. Не знаю, для чего она нужна была Лене, но мне она была необходима, как жаждущему глоток свежей воды. То, что учительница перестала меня третировать и пугать отцом, целиком было заслугой Лени. Он не только давал мне списывать домашние задания, но и научился искусно подсказывать, когда вызывали к доске. Вообще он уже не интересовался своей учебной — главной его целью стала учеба моя. Он вошел в роль борца за мои интересы, вел и открытую, и партизанскую войну за мои успехи. Меня поражало то, как он спокойно и бесстрашно спорил с учительницей, когда ему казалось, что она занизила мне оценку. Потом я узнал, что всю Ленину деятельность стимулировала его мать — как борьбу за справедливость, как борьбу за мальчика, которого в школе все травят.

Так еще до знакомства я ощутил благодатную заботу Валентины Гавриловны.

На каком‑то этапе нашей дружбы Леня стал усиленно приглашать меня к себе в гости, говоря, что со мной хочет познакомится его мама.

Я стал бояться этих приглашений, ибо связывал их с систематическим поеданием завтраков Ленца. Интуиция подсказывала мне, что я нехорошо поступаю, хотя каждый раз это происходило по инициативе Ленца (так его звали дома). Мне казалось, что так настойчиво в гости не могут приглашать, что за этим кроется что‑то нехорошее. В частности, я представлял, как мать Ленца отчитывает меня за завтраки и берет с меня слово больше этого не делать. Пугала не только эта позорная процедура, но и мысль о том, что после этого нарушится так неплохо сложившаяся моя жизнь в школе. Казалось, что оставившие меня в покое учителя снова начнут третировать, что за этим последует наказание отца, время безысходности и загнанности вернется.