Символ веры - Гелий Рябов

— А вы меня не ловите на слове! Мы — демократы прежде всего! Лично я — социалист-революционер. Симаков, отправляйте их. Большевички, мать их так, бесполезно тратить время… — Лысый ушел. Симаков (или мне показалось?) посмотрел сочувственно: «Знаете, с кем разговаривали? Палог из контрразведки… Ничего сделать не смогу, увы… Что касается вас… — он протянул мне кусочек картона. — Это пропуск, уходите. Формальных поводов для вашего ареста у меня нет». Позвонил в колокольчик, вошли конвойные, отец улыбнулся, погладил меня по голове — как в детстве, давным-давно… Сказал ровно, спокойно, словно очередную речь произнес: «Вера, я не боюсь смерти, потому что для меня ясен смысл жизни, он всегда был в борьбе за право народа. Если останешься жива — найди Надю, непременно найди!» Конвоир подтолкнул его, двери закрылись, Симаков пожал плечами: «Я ведь не требовал ни явок, ни адресов, ни фамилий… Глупо. Да и в чем мы расходимся? Я тоже за то, чтобы народ русский сам решал свою судьбу. Странно…»

Вышла во двор, он был залит солнечным светом, солдаты грузили на телеги какие-то мешки, из одного торчала рука. Я подбежала: «Кто это?» — «Кто надо. А ты, барышня, проходи. Отпустили?» — «Отпустили». — «Вот и уходи побыстрее. Чернявенький отпустил?» «Он». — «Ты ускорь шаг, не ровен час снова контрразведчики нагрянут — попадешь в такой же мешок. А поручик у нас — шталомный, стронутый, поняла?»?

Не чуя под собой ног, помчалась через двор. Нади дома не было. Где ее искать? Не знаю. Скорее всего, она направилась в Петроград.

Значит, и мне — в ту же сторону. Лишь бы остался в живых отец, лишь бы остался…

Отец… Я задаю себе вопрос: а прав ли он? И стоило ли вести себя столь непримиримо? Ответ однозначен: да. Стоило. Иначе чего стоим мы и наша доктрина? Честный человек не имеет права спасать свою шкуру. Не должен кривить душой. Член РКП — ни при каких обстоятельствах! И если бы отец не сказал: «Найди сестру», — я никогда бы не приняла помилования. Я бы погибла вместе с ним.

…Потерян счет времени, единственное, что я знаю, — идет середина лета. В полях — на гривках пожухла трава, на опушках (сколько их уже было, Господи…) появились первые желтые листья. В наши места осень приходит рано, только наши ли это места… Мне кажется, что я не прошла и половины пути, но следов Нади нет нигде. Расспрашивала в деревнях, на станциях — никто не знает. Сколько людей стронула революция с насиженных мест, колесит вся Россия, и Надя затерялась где-то, неведомо где…

Эти мысли — внутри, под спудом. Я не привыкла обнаруживать свою слабость. Революционер должен быть сильным, собранным, всегда готовым к решительным действиям. Что при этом происходит в его душе — это касается только его одного. Революции не делаются в белых перчатках. Гибель близких, друзей — неизбежна. Но если признаться сердцем, душою признаться, — я безумно люблю Надю (хотя она никогда не понимала этого и не ценила), и мне будет плохо без нее. Я останусь одна. Ведь папа… Об этом не хочется думать…

Почему этот офицер отпустил меня? Я просыпаюсь ночью, над головой звездное небо, прошлогоднее сено веет едва ощутимым ароматом умершей травы, и я спрашиваю себя: почему? Враг. Белогвардеец (очень точное определение этих мерзавцев: побелевшие от ненависти, и еще отборные при этом!). Что же — пожалел волк овцу? Нет. Тогда что же?

Не знаю. Не понимаю. Папа сказал бы так: революция и гражданская война нечто более сложное, чем просто красные и просто белые. Понятие шире и явление глубже. Хорошо бы в этом разобраться…

…На станции «Введенское» окончательно выбилась из сил, как назло — ни одной части Красной Армии, одни цивильные, пыльные и грязные насквозь, злобные без меры — большинство из них бежит к белым. Телеграфист вежливо пригласил зайти, дал попить; спросила — какие новости, ответил: «Слава Богу, наши взяли Казань». Я не поняла: «Наши?» Удивился: «Ну а какие же? Вы хотя и обтрепались изрядно, но видно, что интеллигентная девушка. Вы ведь девушка? (У него в глазах поволока.) Не желаете отдохнуть в моей каморке, это здесь, рядом, я провожу». Пулей выскочила, каков негодяй, впрочем — чего удивляться… Такие всегда были основой и опорой черной сотни, царя, теперь вот — белых. Какая-то старуха изо всех сил колотила воблой по кованому сундуку (интересно, что у нее там?), потом с хрустом сдирала с нее кожу и рвала крепкими, белыми, совсем молодыми зубами. Заметив мой сумасшедший от голода взгляд, прошамкала с полным ртом: «А вот не надо, не надо было, и все бы было, было бы все, а теперь — извольте подметки от собственных сапог, и поделом, поделом!» — погрозила обгрызенным хвостом и сплюнула. Проницательная бабушка…

Впрочем, что же во мне такого? Специфически «красного»? Ведь телеграфист — ошибся?

Я, наверное, очень наивна…

К ночи голод сделался мучительным, нестерпимым. Дождалась, пока старуха начала клевать носом (а потом и уснула совсем, уложив голову на колени мужчины средних лет в потертом вицмундире — кажется, гимназическом), и подошла к ним. В ее руках (они похожи на ветку терновника) намертво зажат мешок, шитый шерстяным цветным крестиком (кажется, какая-то монархическая сцена с надписью «Боже, царя храни»); и вот, совсем потеряв голову от спазмов в желудке и от вдруг вспыхнувшей ненависти, я вырвала мешок у нее из рук. Она мгновенно проснулась и завопила громче паровозного гудка. Я побежала, но длинная юбка запуталась в ногах, и я упала. Когда поднялась — увидела, что меня медленно окружают люди с винтовками. На их папахах и фуражках не было ни звездочек, ни кокард. Я поняла, что это дезертиры. Я уже знала: жестокие, бесстрашные, злые… «Давай мешок». — «Возьмите». — «Да тут вобла! Бабка! Ты чего? А ну пошла вон! Мешок конфискуется. Не положено бывшему правящему классу жрать ценный продукт, когда голодует Россия!» — «Я могу идти?» — «Иди, если ноги носят». Дезертир оказался прав: ноги меня не понесли. С трудом поднявшись, я тут же упала. «Робя, а эслив ея отмыть и причесать — она будеть вполне ничего, а?» — цепкий, оценивающий взгляд. «Знамо», — поддержал второй. «Есть резон представить ее командиру, а уж он решит». — «Чего решит?» — собралась я с духом. «Непонятливая? Мы пробиваемся от революции на восток, к нетронутым землям, пойдешь с нами, потому баб у нас — раз-два и обчелся, а мужиков — тьма. Поняла?» Боже, какая гадость, почему-то вспомнился Лонг — «Дафнис и Хлоя», и строчки… «…то, чем в лесу они занимались, была лишь игра их пастушеской жизни», и намеки отца (может быть, только сейчас ощутила я полной мерой, как рано скончалась мама) вдруг стали страшно ясны… Господи, я не верю в тебя, но за что мне такое? И бежать нет сил…

Зачем это все?

Вот он, стоит в двух шагах — офицерская гимнастерка, ремни, папаха с красным верхом, в серебряных позументах накрест, и белый офицерский «Георгий» над клапаном кармана… Безусый, красивый, лет двадцати пяти, бандит бело-зеленый, моя смерть… «Хотите с нами?» — «Мне уже объяснили… Не хочу — так захочу». — «Напрасно… Мои люди грубы, но разве революция, опрокинувшая Россию, — интеллигентна?» — «Кто вы?» — «Бывший сотник Новожилов». — «Белый?» — «Никакой», — усмехнулся. «А крест — зачем?» — «Я уничтожил немецкий пулеметный расчет. Вдвоем с вахмистром. Это подвиг, и я им горжусь. Так пойдете с нами?» — «Я ищу сестру. И потом, вы должны знать, что мой отец расстрелян белыми. Он большевик. И я тоже. Вас это не пугает?» — «Меня вообще ничего не пугает. Ваша политическая платформа меня не интересует. Вы умираете от голода и усталости, и я хочу вам помочь. Не бойтесь. Мои люди не тронут вас».

Мне дали солдатскую форму, у меня коротко подстрижены волосы, и, когда я надела фуражку, Новожилов подал мне зеркальце — и я увидела: солдат. Излишне молоденький разве что… «Извините, я вынужден буду говорить вам „ты“. Так принято в армии». — «Мы не в армии». — «Оставьте… Будет проще — и для вас, и для меня, если вы безропотно примете условия игры».

И я приняла. Исчезла Вера Руднева, и появился рядом Руднев Георгий (по имени отца, я сама предложила) и ординарец Новожилова — одновременно.

Что из этого получится? Мне кажется, что ничего хорошего.

…Новожилов потомственный дворянин, его прадед оказался в Семиречье по делу поручика Мировича, и это дает надежду, хотя… Уже дед его стал помощником Войскового атамана, а отец — поступил в Михайловскую артиллерийскую академию и поселился в Петербурге, на Сергиевской. Новожилов — почти коренной петербуржец, окончил Николаевское кавалерийское училище — казачий класс, был на фронте, награжден высшей офицерской наградой — орденом св. Георгия Победоносца 4-го класса; видел кровь и смерть, измену и предательство и, как он сам говорит, пожелал остаться в стороне от всего этого.

…Мы шли лесными дорогами, через русские деревни и татарские села, нас кормили, помогали чем могли (не все, оказывается, обрадовались революции и особенно — Октябрю), а если отказывались… Что ж, Новожилов применял силу. Мне рассказали, что однажды он приказал поджечь дом председателя комбеда. Но ведь это — чистая контрреволюция? И я как могла убеждала, просвещала, доказывала и однажды заметила, что он смотрит на меня не совсем обыкновенно. Доигралась, голубушка, сказала я себе. Мало было телеграфиста и прочих-разных, теперь еще и этот, и вдруг я поняла, что пропаганда не смеет быть тупой, она обязана учитывать личность тех, на кого направлена. Он влюбился? Ну и прекрасно! Используем его любовь, и, возможно, удастся создать боеспособную часть Красной Армии. В конце концов, от сомнений в царе и в белых до принятия идеологии красных — всего лишь один шаг…