Ингрид Кавен - Жан-Жак Шуль

Ну да! Именно так! Правда! В жизни, как в песенке: слишком темное или слишком светлое… велико или мало… Она пускается в перечисление гардероба: «Мне нечего носить… меньше темного? Менее строгое?… Посмотрим сегодня вечером… позже». Она вспоминает о своих первых концертных платьях в Шварцвальде, в Мюнхене – в каком-то смысле шикарные были платья, но полное отсутствие стиля. Болезнь ушла, фасоны платьев были обещанием счастья, она говорила себе: «Вот это я надену тем-то вечером, для такого-то, в таком-то месте, или ни для кого, для всех, или для какого-нибудь незнакомца…», она представляла себя: платье, прическа «Бабетта идет на войну», походка… Из платьев появлялось само тело, новое, соблазнительное, появлялись новые движения, а потом – мальчики, она представляла себя на вечеринках: «Платтерс». Oh yes Гт the great pretender,[69] или Only-y-y You-ou-ou.[70] Во время болезни она даже не хотела смотреть на вещи, от них ей становилось просто тошно… А теперь? Неуверенность вперемешку с безразличием. Так дело в ней или это вещи? Да, она, кажется, стала менее любопытна, менее возбудима, с некоторых пор более безразлична, но и одежда перестала быть одеждой, стала знаком власти, доспехами, как в первобытном воинственном обществе. Она высвистывает сейчас только две ноты и поворачивает все вешалки в шкафу в одну сторону, каждую по отдельности, крючком к стене. «Эти вешалки можно принять за вопросительные знаки! Давай пойдем куда-нибудь! Такой хороший день!» Она бросает взгляд в зеркало: «Черт возьми! Опять!» На лице рассыпаны красные точки, это дает о себе знать старая болезнь. Ничего страшного: таблетка кортизона и все дела, но опять вернулись эти детские страхи. Прошлое через зеркало выпустило свои когти: «Не думай, что сможешь ускользнуть от меня, ты навсегда со мной связана». Эта чертова кожа столько ей стоила всю ее жизнь. «Мне казалось, что я никогда не смогу сниматься в кино… Кино для меня было прекрасной мерцающей кожей, гладкой, прозрачной, источающей свет. С походкой я думала, что справлюсь, но кожа явно подкачала». Никогда, никогда в жизни эта «прокаженная» девочка, которая временами слепла от своей аллергии, не могла бы даже подумать, даже возмечтать о том, что когда-нибудь… Но это когда-нибудь случилось, и множество людей, ну не миллионы, но все-таки сотни и даже тысячи, увидели ее на экране, и даже на большом экране, и это был успех! Silver screen.[71] Ее лицо крупным планом, и даже пятьдесят или сто тысяч влюбились в ее изображение на экране, и тысяч пять или десять из этих пятидесяти или ста, похоже, ее не забыли, а человек семьсот или восемьсот создали даже ее своеобразный культ, а сорок или пятьдесят и до сих пор только и бредят ею – «Палома». И среди этих сорока или пятидесяти был один, в самом центре Манхэттена, впрочем, кожа у него тоже была в оспинах и прыщах, на что он постоянно жаловался, который, как ей сказали, прикрепил в своем офисе в «Фабрики» афишу «Паломы» – Ингрид, сидящую перед зеркалом. Это был Энди Уорхол, и вполне возможно, что он оценил этот исполненный фатализма взгляд, который, кажется, уже встретился со Злом, но не обратил на это должного внимания. Да, возможно, так и было.

Ну так вот, теперь ее лицо было чудно подсвечено, безукоризненно, и спроецировано в размере 3 метра на 7 на silver screen, который немцы называют Leinwand, льняной покров – такой же, как в церкви, – в него же очень долго было завернуто ее тело, потому что кожа доставляла ей неимоверные страдания. Это был реванш над собственной судьбой: ее лицо теперь было на том покрове, который много лет назад служил для того, чтобы его скрывать.

Она бы все тогда отдала за красивую кожу – нет, просто нормальную: чего только ни пробовали – даже молитвы Деве Марии в Лурде вместе с бабушкой, которая тихо причитала в поезде, а кончилось все психоаналитиком, который ей очень помог, и с тех пор, когда про этого венского «детектива», любителя сигар и египетских фигурок, толкователя снов, который постиг извилистое искусство неожиданных ассоциаций, начинали плохо говорить… нет, при ней на это не имели права.

Она выходит из дома. Пересекает двор, где на розовых кустах еще кое-где сохранились цветы, оказывается на улице Бельшас, потом сворачивает налево, на улицу Варенн, где carabiniere[72] при исполнении вытянулся прямо под зелено-бело-красным флагом – «базилик моцарелла томаты», думала она каждый раз, проходя мимо – на итальянском посольстве, а немного дальше, там, где находятся несколько министерств, охраняют улицу полицейские: шлемы у пояса, в руках плексигласовый щит, на цепочке маленький серебристый свисток, которого и одного достаточно, чтобы придать всему этому снаряжению вид детских доспехов, когда кажется, что и револьвер уже не револьвер, а водяной пистолет. Она выходит на улицу Бак: кондитерская Даллойо, три маленькие японки смеются, покупая шоколадные пирожные… Мгновение неуверенности, «машина дает задний ход», она возвращается… Музей Майоля, бывший фонтан «Четыре времени года», она вроде даже торопится… «Не смогла устоять… Двести пятьдесят граммов трюфелей, пожалуйста». Снова фонтан «Четыре времени года», выставка Жан-Мишеля Баскиа. «Я ее видела… веселая чернота… картина, на которой есть музыкальная партитура, граффити… меню из какого-то ресторана… Я не видела фильм про него с Дэвидом Боуи и Кортни Лав, но она мне очень нравится: бледная, розоватая кожа, светящаяся, – такая англичанка с типичными жестами, немного неуклюжая. Ой! Магазин Иссии Мияке». Коллекция 99 – 2000, линия Pleats Please: яркие цвета, платья из искусственного шелка выглядят как бумажные, как китайские бумажные фонарики, светильники Ногуши, или наоборот, это складные фонарики стали плиссированными платьицами, а маленькие клоунские гармошки превратились в юбочки. Ничего удивительного, ведь это он писал, что «одеждой может стать все». «Купить себе? Нет, это не для меня… Яркова-то… И потом, все же очень дорого!.. Да и кроме того, у меня все есть… Вообще-то всегда так говорят, а потом… Ресторан «У Липпа»! Может, зайти съесть селедку по-бисмаркски – по-бисмаркски или по-балтийски? Можно и так, и так, мне больше нравится по-балтийски… Нет, не буду, слишком калорийно…» Сельдь? Балтика? Плиссированные платьица в форме китайских фонариков?! Ей вспомнилась вечерняя деревня на Балтике во время войны: дети, свечи стоят в стаканчиках из бумаги, сложенной в гармошку и растянутой, медленные шаги по тихой ночной улице, какая-то скрытая опасность… Это праздник фонарей, Lanterne, Lanterne! Sonne Mond und Sterne! Солнце, луна, звезды! Дешевая феерия, волшебство, четырех-пятилетние дети что-то в восторге поют хором, очень тихо: в глазах удивление, дрожь от сдерживаемого страха, голоса звучат глухо, на ощупь, шаги исчезают во тьме, освещенной фонариками в форме луны, полумесяца, звездочек – они прикреплены к палочкам, которые надо осторожно держать в руках, когда идешь. Купить диск Бьорк в магазинчике на Сен-Жермен? Ингрид подходит ближе: «Смотри-ка! Леса, забор… Магазин исчез! Тогда, может быть, у Видаля, это совсем рядом, на улице Ренн?… Нет. И тут не то – драгоценности Картье». Драгоценности вместо музыки. Она переходит улицу… газетный киоск… через всю первую полосу заголовок: «Крах азиатских рынков». Статистики утверждают, что юбки укорачиваются, когда на Бирже падают ставки, и наоборот, кажется, это даже как-то называется – индекс подолов? Она покупает «Лица»: на обложке Спайс Герлз… заходит в кафе «Флор», но на второй этаж не поднимается, на первом спокойнее… «Свежевыжатый лимон без сахара и льда, будьте любезны». В журнале Шарлотта Рамплинг с подружкой хохочет до колик в животе. Спайс Герлз, которых спонсирует «Пепси», зарабатывают за один концерт до 100 000 долларов… умножить на двадцать пять концертов в месяц. Прибавить рекламу. А вот еще снимок – куклы Спайс Герлз. Триста фотографов вокруг этих кукол, чтобы сделать им рекламу, даже не вокруг самих Спайс Герлз – те просто не пришли на пресс-конференцию – вокруг кукол! Она выходит из кафе, идет по улице Бонапарт… выходит на улицу Генего, там небольшая галерея… Ингрид входит, там картина, о которой ей говорили – Эдвард Мунк, автор «Крика». Картина называется «Певица», на ней женщина в полосатом, но полосы идут полукругом. Портрет в полный рост: женщина поет, но это не концерт, скорее она поет в гостиной, чудная послеобеденная пора, она репетирует или поет для нескольких человек, разместившихся на диване. Не так-то часто писали поющих женщин. Джотто, Пьеро делла Франческа, но там ангелы. Ватто? Нет. Наверное, Уистлер… Надо посмотреть. Дега? Да – «Певица с перчаткой», Тулуз-Лотрек – Иветта Гильбер. А в двадцатом? Да почти никто. А! Ведь ее друг Саломе писал ее саму, когда она пела. «Кстати, мой друг Саломе написал меня, когда я пою… но на картине я скорее похожа на кого-то, кто… исполняет воздушные прыжки. Этак dickes freches Berliner Kind,[73] дьяволенок – воздушный акробат». Она выходит из галереи: улица Святых Отцов, Holly Fathers Street, как говорит Шарль во время своих приступов англофилии, он еще говорит Dragoon Street, Good New Boulevard…[74] Потом Университетская улица, Париж средневековых клерков, сегодня здесь издательства: Галлимар, Сёй…