Барочный цикл. Книга 6. Золото Соломона - Нил Стивенсон

Один из зрителей явился с опозданием и сел на край скамьи тремя рядами ниже Даниеля. Это был нонконформист в чёрном платье и широкополой шляпе. Он принёс корзину, которую поставил на скамью перед собой.

Джентльмен, приехавший в карете, встал и, положив изуродованную шрамом руку на эфес шпаги, уставился на пришлеца. Даниель чувствовал, что когда-то видел этого господина, но решительно не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах. Так или иначе, тот всем своим видом выражал желание вышвырнуть нонконформиста, который здесь выглядел так же уместно, как в Ватикане. Выполнить намерение ему помешали спутницы, сидящие по бокам. Выразительно переглянувшись, дамы разом — как будто одна была зеркальным отражением другой — взяли его под локотки. Джентльмену это явно пришлось не по нраву — он высвободил руки так резко, что едва не заехал спутницам по лицу.

Зарождающийся скандал прервало объявление, что прибыл «герцог Мальборо». Все, кроме джентльмена, Даниеля и нонконформиста, разразились криками. Десятка два стоячих зрителей согнали с дороги, чтобы вкатить ярко раскрашенный фургон, вернее, будку на колёсах — её втащили на арену с нарочитой медлительностью, чтобы подогреть страсти и увеличить ставки.

Джентльмен собрался сесть. Он расправил камзол на заду и обернулся. На лице его проступило некоторое удивление. Даниель проследил его взгляд и заметил, что карета, запряжённая четвёркой, исчезла. Вероятно, кучер решил отъехать в более тихое место, чтобы предстоящая забава и крики не напугали лошадей.

Даниель снова взглянул на джентльмена: тот похлопал себя по животу и, нащупав толстую золотую цепочку, вытащил из кармашка часы. На цепочке болталось что-что бурое и сморщенное — кроличьи лапки? Какие-то другие талисманы на счастье? Джентльмен открыл крышку часов, посмотрел время и, наконец, сел.

Они не пропустили ничего интересного. За это время служители успели только вытащить из-под дверцы будки цепь и закрепить её на вбитом в землю столбе. Всё совершалось с нарочитой торжественностью и потому медленно. Теперь, наконец, дверцу открыли, явив взглядам Герцога Мальборо. И тут господина Кикина со спутником постигло жестокое разочарование. Возможно, для европейского чёрного медведя Герцог был достаточно велик, но наверняка казался недомерком по сравнению с бурыми сибирскими медведями, наводящими страх на жителей Московии. Хуже того, когда отважный укротитель раскрыл Герцогу пасть, стало видно, что клыки его спилены до безобидных пеньков.

— Самые страшные враги Герцога: Гарлей и Болингброк! — объявил распорядитель.

Эффектная пауза. Затем дверцу огромной конуры подняли лебёдкой, как решётку крепостной башни. Ничего не произошло. В конуре взорвали шутиху. Подействовало: на арену выбежали Гарлей и Болингброк, два одинаковых пуделя в белых париках. Полуослепшие и оглушённые, они бросились в разные стороны: Гарлей к краю арены, Болингброк — в центр. Медведь одним ударом сбил его с ног, перевернул на спину и провёл второй лапой по его животу.

Большой кусок собачьей требухи силуэтом взмыл в белое небо, вращаясь, так что капли крови разлетались в стороны по спирали. Он, казалось, завис в воздухе, и Даниель уже думал, что кровавый ошмёток упадёт на него, но тот звонко шмякнул о лиф кобальтово-синего платья одной из спутниц джентльмена и по животу сполз к ней на колени. Даниель определил, что это лёгкое. Даме хватило ума вскочить сначала и завизжать потом.

Всё — от взрыва петарды до аплодисментов, которыми публика отметила роль дамы, — заняло не больше пяти секунд.

Одной даме пришлось отвести другую в сторонку, чтобы та успокоилась. Поскольку экипаж отъехал, всё происходило на трибуне, на глазах у зрителей, составляя забавное дополнение к долгожданной потехе: больших псов наконец-то спустили с цепи. Сперва Короля Луи и Короля Филиппа. Они шли прямиком на медведя, пока тот не заметил их и не встал на задние лапы. Тут они передумали и решили проверить, не лучше ли просто хорошенько его облаять. Тогда спустили Маршала Виллара и Короля Якова Третьего. Вскоре между медведем и псами завязалось некое подобие драки.

Зрители на стоячих местах достигли той же степени остервенения, что и псы, поэтому несколько секунд никто не замечал, что драка прекратилась, а медведь и его противники, не обращая внимания друг на друга, уткнулись мордами в землю.

Собаки виляли хвостами.

Зрители умолкли почти разом.

Что-то красное летело на арену с трибуны и шмякалось на землю, словно мокрое тряпьё.

Все это заметили и проследили траекторию до нонконформиста. Теперь он стоял, пристроив корзину на скамью рядом с собой. Из корзины сочилась кровь. Пуританин вытаскивал из неё куски сырого мяса и бросал на арену.

— Вы, люди, подобно сим зверям несмысленным, дерётесь для забавы и трудитесь для обогащения таких, как этот паскудник — мистер Чарльз Уайт, — единственно лишь потому, что алчете! Алчете помощи, врачевания, духа! Однако процветание земное и небесное легкодостижимо! Оно падает с небес, как манна! Вам надо только его принять! Утолите же свой голод!

До сего момента аттракцион с бросанием мяса был по-своему занимателен; особенно зрителям понравилось, когда джентльмена в лицо назвали паскудником. Однако с каждым мгновением слова пуританина больше смахивали на проповедь, которую публика выслушивать не собиралась. Поднялся общий ропот, как в парламенте. Даниеля впервые посетило сомнение, сумеет ли он сегодня выбраться из Ротерхита с руками, ногами и головой.

Мистер Чарльз Уайт, вероятно, задав себе тот же вопрос, прыгнул через несколько скамей, угрожающе поглядывая на служителей. Из этого и из слов нонконформиста Даниель заключил, что Уайт владеет садком либо, по крайней мере, вложил в него средства.

— Отличное предложение! Думаю, я угощусь вот этим! — Последнее слово было приглушено ухом нонконформиста.

Откусывание уха происходило примерно так же, как двадцать лет назад в кофейне на глазах у Даниеля. Руку, которая держала голову нонконформиста, поворачивая её туда-сюда, по-прежнему уродовал шрам от кинжала Роджера Комстока. Даниель не имел ни малейшего желания снова это наблюдать. Однако публика была в восторге. Другими словами, Чарльз Уайт направил чувства толпы в нужное ему русло, представив ей за потраченные деньги какое-никакое увеселение.

Ухо он в этот раз откусил куда быстрее — сказывалась приобретённая с годами сноровка — и поднял над головой. Толпа зааплодировала; тогда мистер Уайт стал поворачивать ухо, давая ему «послушать» ту сторону, с которой хлопали громче. Поняв шутку, зрители вошли во вкус и принялись шуметь наперегонки. Уайт тем временем кружевным платком утёр с губ кровь.

— Это ухо довольно твёрдое и с душком, — объявил он, когда толпе прискучило хлопать. — Боюсь, оно продубилось от слишком частого выслушивания проповедей. Для моей часовой цепочки оно не годится, только на корм собакам.

Уайт перепрыгнул через барьер на арену — немало изумив всех своей физической силой — и скормил ухо уцелевшему пуделю, Гарлею.

Вид собаки, поглощающей кусок человека, видимо, принёс публике то удовлетворение, за которым она сюда пришла. Никто не выразил особого восторга, но и возмущения не последовало. Начались разговоры и перешучивания. Несколько зрителей двинулись к выходу, чтобы успеть до того, как начнётся давка. Остальные переминались на месте, время от времени поглядывая на пуделя в съехавшем парике, который, скаля клыки, жевал ухо задними зубами.

Даниель вспомнил про одноухого нонконформиста, которого последний раз видел, когда тот спускался с трибуны, издавая ужасные звуки: наполовину стоны боли, наполовину пение гимна. Корзина его перевернулась во время борьбы с Чарльзом Уайтом. Несколько кусков требухи выпали на скамью и теперь лежали в лужицах тёмной крови, от которых ещё поднимался пар. Даниель узнал огромную щитовидную железу, явно извлечённую из лошади или такого же большого животного, убитого не далее как пятнадцать минут назад.

Нонконформист, шатаясь, вышел на открытое пространство за трибунами, где его уже встречали больше десятка собратьев. Все они натянуто улыбались. Карета мистера Уайта так и не вернулась; место её занимала повозка куда более грубая и куда более подходящая для здешних трущоб: фургон живодёра, весь в коросте засохшей крови и блестящих потёках свежей. С трибуны Даниель мог видеть то, что оставалось скрытым от мистера Уайта, стоящего на арене: в фургоне лежала разрубленная лошадь. Не старая кляча, а лоснящееся, ухоженное животное.

Это была одна из упряжных мистера Уайта.

Кучер и лакеи мистера Уайта стояли тесной кучкой в четверти мили по дороге, у неподвижной кареты, в которую теперь были впряжены только три лошади.

Даниель ещё раз взглянул на нонконформистов и заметил у каждого за поясом по меньшей мере один пистолет.