Еще не все потеряно - Марина Серова

— Эх, вы! — вибрировал дед. — Враги вы подлые!

Неизвестно, чем бы кончился этот постепенно разгоравшийся скандал, за которым я следила с интересом ценителя, не появись в дверях сторож с цветным пакетом в руках.

— А это кто? — подозрительно прищурился Гена. — Еще один?

— Это гонец! — успокоил его Аякс.

Сторож молча выставил на лавку бутылку водки, положил рядом половину ржаной буханки, достал из кармана здоровенную головку чеснока.

— Так-то лучше! — проговорил шепеляво, косясь на меня. — А то вас с улицы слыхать.

Приятели, навострив уши, пристально следили за его движениями.

— Пойду я, — предложил он нерешительно, водя руками по одежде.

— Ты сначала свое выпей! — потребовал Аякс справедливо.

— Да ладно! — попробовал тот отказаться. — Последний раз, что ли? Потом рассчитаешься. Тут вам-то мало будет.

— Давай, давай! — настаивал Аякс. — Тебя еще уговаривать!

Сторож наполнил неизвестно откуда взявшийся стакан, влил в себя водку и, отщипнув корочку, покинул помещение.

Выпили и бомжи, по очереди и истово, пожевали хлебушка.

— У тебя, девонька, сигаретки нет? — спросил моментально посветлевший ликом Гена.

Я протянула ему сигарету, с тревогой следя за вновь потянувшимся к бутылке Аяксом.

— Допьете, когда уйду! — скомандовала, отбирая у него стакан.

— И то! — поддержал меня дед. — Подождем маленько, дадим улечься родимой.

— Какой человек! — качнул головой, любуясь им, Аякс.

Им становилось лучше с каждой минутой. Хорошо, как говорят в народе. У деда даже зарумянились заросшие седой щетиной щеки.

— Ладно, девонька! — Он хлопнул Аякса по колену. — Так и быть, расскажу я вам печаль мою, пусть мне будет хуже! Может, спать легче станет.

— Конечно, станет! — обнадежил его Вениамин. — Давай!

— Ведь я не всегда бродяжкой был. Жену имел, дом, работу, все как у людей. Вспоминаю сейчас все как в другой жизни, не в этой. Друзья приходили в гости. Мария моя принимала их. Хорошая была женщина!

Гена всхлипнул и потер глаза.

— И Володя в гости захаживал? — подтолкнула я его в нужном мне направлении.

— Володя? — удивился Гена и, посуровев, ответил:

— Нет, с Володей мы познакомились позже. Он из тюрьмы вышел, и на вокзале мы встретились. Летом. Слово за слово, о том о сем, переночевать, говорит, Геннадий, меня не пустишь? Отчего же, говорю, пожалуйста! Только удобно ли тебе будет у меня-то? Он смеется — удобно!

Привел я его в свой подвальчик, устроил как у Христа за пазухой — на раскладушечке. И зажили мы вместе. Я своим промышлял, а он по дереву резал.

Коробочки всякие, шахматы, зеркальца складные делал. Что я продам, что он сам ларечникам загонит.

Аякс приобнял деда за плечи, задумчиво слушал. Я не торопила, не лезла с вопросами, помня о его способности видеть кругом одних врагов.

— Хорошо мы с ним зажили. И жили так до холодов. И тут — вот беда, ревматизм меня ломать начал. И жилец мой, как на грех, исчез на несколько дней. Я уж думал — или в «контору» попал, или, грешным делом, бросил меня на произвол судьбы. И то, зачем ему меня, больного, кормить?

С неделю, не меньше, прошло, вернулся Володя. Я тебе, говорит, дед, дворец для престарелых нашел на всю зиму, собирай вещи. Помыл меня в баньке, одеться заставил более-менее и привез на дачи, к Ефимычу. Сторож это тамошний, — пояснил для Аякса. — Ефимыч меня расспросил, присмотрелся и сдал Филипповым с рук на руки. И впрямь попал я во дворец. И в лучшие годы, с Марией, в таких роскошествах жить не приходилось. Верите, даже толстеть щеками начал. А что? Сплю, ем да чай с Ефимычем гоняю.

А работы-то всей — снег разбросать и полы вымыть, особенно когда хозяева нагрянут водочки с друзьями попить. Так зима и минула. А весной то ли черт, то ли Бог по душе босиком прошелся — такая тоска взяла, хоть вой на луну! Я раз к Володе в город съездил, второй, третий и решил бросить дачу эту к чертовой матери!

— Нет, какой человек! — восхитился очень искренне Аякс.

— Оказалось — кстати я оттуда дернул. Володя к тому времени в милиции засветился. Жил-то без документов, как приехал после зоны, так и не оформился. Был зеком, стал бомжем — кусок для ментов самый что ни на есть поперекглотошный. Погнали, да так, что впору съезжать куда-нибудь с глаз долой.

Так вот, встретились мы с ним, сошлись, порадовались и погоревали, а потом сели и стали думать, как ему из этого положения выйти. Ну, на годок хотя бы с глаз убраться. Тут и пришла мне мысль, а не пристроиться ли ему вместо меня к Филипповым в работники! Узнали через Ефимыча — можно! Участок у них большой, зарастать уже начал без работной руки. Дом тоже не маленький. Его Филипповы без присмотра уже загадить успели — хоть ремонтировать начинай. Володенька и начал. Много труда положил на хозяев за их вермишель с картошкой. А по осени, как времени свободного побольше стало, вернулся к своему ремеслу, к деревяшечкам. Приедет ко мне, бывало, отыщет и как начнет выкладывать из сумки свои поделочки — глаза разбегаются! Оставлял мне. Я продам, а он деньги брать нипочем не хочет. Я, говорил, с этого не разбогатею, а ты, Гена, себе хлеба купишь и отдохнешь от беготни по базарам да подворотням. Так и прожил бы Володя год тихо-мирно, если б не эти суки позорные — Филипповы!

Случилась у них неприятность — недоброжелатели одолели. Как, что — не знаю я, и не мое это дело.

— Конечно, дед, конечно! — поддакнул Аякс.

— И придумали они сделать хитрый финт ушами — обдурить всех на свете. Выставить, как будто их ограбили и теперь, кроме шкуры, снять с них нечего. А для правдоподобности Аркадию — это старшой Филиппов — побитому в больнице полежать нужно было. Пострадал, мол, от грабителей. Можно, конечно, и ему рожу свою под скалку подставить для такого дела, только мыслимо ли, этакому господину!

И вот приезжает ко мне Володя и обо всем рассказывает. Говорит, на побитье его уговорили. Водки, мол, дадут, чтобы легче перетерпеть, поколотят, портрет попортят, но без лишней вредности, а так, для неузнавания, и — в больницу на недельку. Койку в больнице уже купили. А через недельку дочь Аркадия его, как отца будто, из больницы заберет. А за это они ему денег дадут и будут долго благодарны.

Согласился ведь Володенька, согласился на свою голову!

Дед запричитал и, не удержавшись, всхлипнул. Аякс смотрел на него собачьими глазами. Даже мне, знавшей все начиная с этого момента, стало грустно.

Пока Гена тряс головой и давил пальцами глаза, Аякс, подмигнув, забрал у меня стакан и плеснул туда пальца на два. Я ногтями очистила дольку чеснока, отломила хлеба.

Выпил дед, успокоился, задышал ровно. И Аякс от него не отстал.

Я уже не опасалась за них. Аякс покрепче, ничего с ним не сделается. А дед… Процесс пошел, и от этой дозы он только болтливее будет.

— Так вот, — продолжил Гена, успокоившись, — пришел Володенька ко мне в последний раз, рассказал обо всем, назвал день, когда его убивать, бить то есть, будут, и попросил наведаться к нему в больницу на всякий случай, как будто к Аркадию Филиппову. Беспокоился все-таки, Предвидел неладное, и недаром! И у меня нехорошее чувство в середке было. Зачем, спрашиваю, тебе это нужно? Он только рукой махнул. Все так и вышло. Увидел я его еще раз уже в гробу, на кладбище. Убили Володеньку, сволочи! И убил его Димка, гад ползучий!

— Почему он? — перебила я Гену, не удержалась. Он с готовностью пояснил:

— Аркадий хоть и барин, конечно, но мужик правильный. Нет, не его рук дело. А Димка — стерва высокомерная!

В названный день я побрился, переоделся как мог, пришел в больницу, а мне и говорят: что ты, мол, старый, здесь таких и не бывало! Захолонуло во мне все, и побежал я к ним домой. А там и в квартиру подниматься нужды не было. Соседи рассказали, что ночью ограбили Филипповых, а самого убили до смерти.

Пришел на похороны. Вынесли Володю чин по чину, за Аркадия, как и договаривались с ним. Только укрыт он был с головушкой, чтоб, значит, не дай бог, не признал кто подмену. Да ветром-то платочек с лица откинуло. На кладбище уже, у могилы. Меня еле ноги удержали — как они его изуродовали! Но мне да Володеньку моего не признать! А выступают, языками молотят, будто и впрямь Аркадий перед ними лежит! Димка меня узнал, испугался, гад, кинулся как бешеный, будто и не на похоронах мы, а на улице! Еле его удержали.

Венчик слушал деда самозабвенно. Отстранившись от него и положив ногу на ногу, он опустил голову щекой на ладонь руки, упертой локтем в колено, согнувшись при этом в три погибели. Телогрейка сползла и едва держалась на нем, почти совсем обнажив костлявые плечи, но он не замечал холода.

Старый бомж, оказывается, был неплохим рассказчиком, и его выступление увлекло даже меня. Сам же он, меньше всего заботясь о производимом на нас впечатлении, просто изливал душу, очень может быть, впервые выплескивая из себя наболевшее.