Лабиринт - Юрий Касянич

*

Огромная, когтистая, до обморока глаз - голубая, молния стремительно высунулась из неба, как хищная лапа дракона, и схватила сгустившийся, пропитанный дождем сумрак; на мгновение стало неестественно светло, и хуторские постройки на том конце поля увиделись как мультфильмовские декорации - настолько беззащитно картонными - дунь ветер посильней, и они немедленно рассыплют с я; я стою под кроной плечистого дуба, одышливо озирая глинистую дорогу, размываемую прицельными, как из водомета, струями воды, и ловлю себя на том, что стараюсь упрятать поглубже, в складки души, лакомую крошку радости, которая иногда еще расцвечивает мое сознание, отягощенное долгим трудом жить; это, видимо, сон вьется вокруг меня, но вполне реальная прохлада пухлыми влажными подушками ложится под купол дуба, насыщая пространство мелким, как морось, едва ощутимым ознобом; ну, конечно же, сон, ведь последний дождь в городе прошел лет сорок назад и теперь остался лишь в памяти видеопленок; безнадежно полагать, что ливень скоро ослабнет, поскольку небо закрашено настойчивым серо-черным колером, и поэтому, смирясь с ролью незадачливого путника, который укрылся под весьма привлекательным для молнии одиноким деревом, о чем свидетельствует широкий - в три пальца - змеящийся след в пожилой морщинистой коре, я закрываю глаза и пытаюсь задремать и, может быть, увидеть сон во сне; и почти сразу же в сознание мое вторгается звонкий голос: - мама, мама, а сегодня дождь не получился! - мне еще крошечное количество лет, и я, шлепая промокшими сандалиями по вчерашним лужам так, что грязные брызги покусывают мои коленки, бегу по тропинке сада за мамой, которая машет мне рукой и уже поворачивается, чтобы ступить на первую ступеньку крыльца; - она уползает, смотри! - сине-серая пузатая туча, которая застряла над нашим озером и грозила пролиться дождем, после часа лежания передумала худеть и медленно, бегемотисто повернулась и стала удаляться; я взбегаю по ступенькам, ощущаю еще не рассеявшийся запах маминых духов и отворяю дверь... это - бесконечное, ровное, искрящееся, поразительное по чистоте и свежести, узкое ярко-белое пространство, вложенное между небом и землей; это - снег, во сне он приблизился ко мне беспощадно близко, мучая хрустом и запахом арбуза; я слышу звук вминающихся подошв, фатально удаляющихся от меня, и скрип каждого шага приносит боли и страхи, потому что я понимаю уходит мама, не оглянувшись, не окликнув; лишь одни шаги я слышу и жмурюсь от ослепительного снега и уже потом, когда глаза немного привыкают к холодному сверканию, я различаю крошечные вмятинки следов, в которые запали тени, уже там, далеко-далеко, далеко... отшатнувшись от динамитного грохота, расцвеченного очередной молнией, я выныриваю из второго сна в первый, и из того, второго сна в душу мою выцеживается горечь и грусть - мне не удалось увидеть лицо матери; боже мой, я забыл ее лицо, я пытаюсь что-то лепить в сознании пальцами воображения, но это все не то, не то! и сон ломается на куски и падает куда-то вниз, словно подтаявший на солнце снег, который неторопливо сползает по крутой металлической крыше и рушится в тишину и полумрак незнакомого мне внутреннего дворика, окруженного решетчатыми окнами; когда во сны мои, как птицы или бабочки, влетают воспоминания о матери, я часто представляю себе большой полукруглый зал с черно-зелеными, как крылья азиатских махаонов, витражами; смычки ткут старинную музыку, зал пустынен, скрипки невидимы, кажется, что музыка опускается сверху, как свет большой, изобильно сверкающей люстры; за спиной звучит богатое, сочное, как спелая вишня, женское меццо-сопрано, но сколько бы я ни поворачивался, голос остается за спиной... я поднимаю голову вверх, навстречу музыке, и мне кажется, что тени в куполе начинают перемещаться и образуют силуэт, отдаленно схожий с богоматерью; и я слушаю музыку и пение - до ломоты в затылке; опустив взгляд под ноги, я обнаруживаю себя на берегу все того же ночного озера, где темно-коричневые валики рогоза светлей мрака; и когда я еще раз обращаю взгляд вверх, то вижу над собою беззащитное большое небо с убегающими, улетающими, как только что лившийся голос, звездами...

*

Возвращение, добровольное водворение в палату не потребовало никаких душевных усилий; Берту даже стало обидно; он думал: "хорошо узнику, которого после долгого заточения в слепом скользком подвале, где падение капли подобно акустическому взрыву, вдруг вывели на волю, и он наглотавшись не различимого для обоняния надзирателей аромата скудной сорной травы, пробившейся между мертвых серых плит тюремного дворика, напившись взглядом, но так и не сумев утолить жажду по синему, далекому, свободному небу, ощутив, разгибаясь, боль во всех летаргических суставах, наполнившихся внезапным обилием света, он - уже возвращается обратно, в тусклую землистую узость и впереди расстилается неопределенно долгая туманность плена, и боль, и горечь, и жажда мелькнувшей свободы, и страх смерти, словом,- целый ураган эмоций! живая реакция"; а так что - апатия, словно экскурсия в город отравила его, лишила сил; "поздно, я вернулся очень поздно, они изменились необратимо; они приготовились к смерти: некротека, бэгеры, вырождение, отчуждение, абсурд... этому помочь уже нельзя, Стин зря надеялся..." Берт утратил аппетит, впрочем, видимо, это кусочек биомассы, который он сжевал несколько дней назад, поддерживал жизнь организма; его не радовали ни светлый отглаженный костюм, который торжественно, как знамя, внесла безмолвная медсестра и водрузила на крючок у двери, ни сама незапертая дверь; он часами лежал и смотрел в потолок, изучая мельчайшие шероховатости аккуратно побеленного потолка, иногда ему представлялось, что это поле снега, притихшее после ночной метели,- снег еще приходил в театр памяти бледными полустертыми воспоминаниями детства (он думал, что единственный из живых в городе знает, что такое снег, он - единственный, кто держал его в руках),- он начинал воображать, чьи следы могли быть занесены снежным пухом, пока белизна не растворилась в белизне и его не втягивал в подушку душный сон; всякий раз он просыпался в испарине и понимал, что ничего не изменилось, просто все вокруг еще на какие-то часы продвинулось навстречу смерти; он вставал, подходил к окну и смотрел на мертвый парк, в котором ничего не происходило; лишь однажды вдалеке, в подернутом струйками жаркого марева воздухе, среди голых деревьев мелькнула рваная, лохматая, неопрятная тень - бэгер? и почти мгновенно растворилась, словно ушла в песок; "я сам врастаю в этот могильный покой, из меня вытекает время; нельзя так долго уничтожая время - потом вдруг, разом, как по мановению волшебника, все вернуть; клиническая смерть побеждается иногда при огромном напряжении сил и таланта на фоне счастливого стечения случайностей, и каждый из таких подвигов достоин быть занесенным в книгу, вобравшую историю единоборства жизни и праха; но смерть обмануть нельзя; вымирание народа можно предотвратить воспроизводством народа; но дышащие трупы, воспроизводящие дышащие трупы, бредущие, как слепые лошади, по пыльному замкнутому кругу,- с каждым шагом приближаются к смерти; они уже во власти смерти; и я уже во власти смерти; я слепну; все кончено..." в один из таких заторможенных дней, когда просыпающееся ватное тело медленно восстанавливало присущие ему ощущения, когда за окном вовсю трудился палящий рассвет, Берт с удивлением отметил тихий, повторяющийся звук шагов по коридору, - видимо, от этого он и проснулся; люди шли поспешно, то поодиночке, то группами; задержавшись у окна, Берт увидел, как от клиники отъехал автобус, нестерпимо сверкая на солнце зеркальными металлизированными поверхностями; очередное мероприятие по упразднению? публичное установление нового абсурдного рекорда? взгляд его упал на газеты, к которым он не прикасался уже в течение нескольких дней; вот самая свежая; в глаза бросились огромные буквы заголовка "Великий проект! Тоннель станет исторической вехой в жизни города! Пора выйти за пределы!"