Журнал «Компьютерра» №35 от 28 сентября 2005 года - Компьютерра

Фантастика же социальная… Не то чтобы ее не было совсем: если описывалось общество (нельзя же ограничиться землеройными снарядами), то она — или ее элементы — присутствовали по необходимости. Приветствовалась, вернее дозволялась, фантастика не всякая, а именно научная. Научная не в смысле дурной кальки с Science Fiction, а потому, что основывалась на единственно верном, всепобеждающем учении Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Научная фантастика есть дщерь научного коммунизма, дщерь постылая, небалованная, но все же родная кровиночка. Общество в фантастических романах прописывалось с поминутным заглядыванием в святцы марксизма. Шаг влево, шаг вправо — и преданные автоматчики застрочат из пишмашинок, ни в каком окопе не укроешься. Однако талант все превозмогает: повесть «Трудно быть богом» каждой буквой соответствует учению исторического материализма, но получилась — навсегда.

Одно время пропагандировалась теория обострения классовой борьбы по мере приближения к полному социализму — и шпионы, диверсанты в сговоре с предателями всех мастей портили замечательные машины, минировали подводный крейсер «Пионер» и даже покушались на коммунистических гостей из космоса (в книгах Адамова, Мартынова, того же Трублаини).

Затем шпионы нечувствительно исчезли (вслед за исчезновением «теории обострения»), но оставшиеся постулаты научного коммунизма держали фантастику хваткой жесткой, не шевельнешься. Пример Юлия Даниэля, осмелившегося учредить в нашем отечестве «День открытых убийств», не вдохновлял: пять лет лагерей, конечно, меньше десяти без права переписки, но все-таки лучше остаться дома. Будущее надлежало представлять исключительно в розовых тонах, розовых до приторности. Конфликт отличного с лучшим двигал сюжет; стихийные бедствия, потрясая размахом и свирепостью, обязаны были обходиться без человеческих жертв, в крайнем случае поражать пару-тройку беспечных недисциплинированных энтузиастов, пренебрегающих техникой безопасности. Как могли, обостряли интригу дикие звери и непознанные законы природы, но ушлый читатель понимал: и ракопауков приручат, и законы станут работать во имя человека и на его благо, надо лишь не бояться временных трудностей.

И не боялись! Следует отдать должное, в грезах социализм производил впечатление либо просто приятное, либо приятное во всех отношениях. Книга — средство сильнодействующее, способное подвигнуть чуткую личность на труд и на подвиг, особенно если книга единственная. Учила она жить поколениями в бараках, терять настоящее во имя Великого Будущего — и без стенаний, а с бодрыми песнями; мы рождены, чтоб сказку сделать былью, не задумываясь, а стоит ли. Сказка, она ведь ложь.

Двести книг действуют слабее одной, а тысяча — еще слабее, поскольку зачастую противоречат одна другой. Накапливается столько неувязок, что к трем извечным российским вопросам добавляется четвертый: «Зачем, собственно?». Рождаются сомнения. А сомнения для власти — худшая ржавчина. Потому-то великий кормчий Мао на Верховном государственном совещании 13 октября 1957 года и предупреждал: «Не следует читать много книг!»

Правоту его трудно не признать — книги вырабатывают и психическое, и физиологическое пристрастие к чтению. Уже читаешь не после работы, а вместо работы. Увещевания «Пилите, Шура, они же золотые!» действовать перестают. Наступает эра созерцательного пессимизма. Что видим, то и чувствуем.

Оттянуть приближение эры пытались методом простым и доступным. Как потерпевшим кораблекрушение урезают пищевой рацион, так стали урезать и фантастику. Несмотря на явный экономический успех — фантастику сметали с полок куда быстрее водки — издавали ее лениво и неохотно. Печатали серо-красную «Библиотеку Современной Фантастики» по два, много — по три томика в год. Вот и стань при подобных темпах самой читающей в мире страной! Хотя определение это, боюсь, столь же достоверно, как и «самое счастливое детство», и «самая почетная старость». Но если и читали больше других, то из этого вытекало, что у нас самая удручающая действительность…

Фантасты старались, как могли. Не подгоняемые сроками — издать книгу раз в три года считалось удачей, в два — удачей невероятной, а в год — просто чудом (в очередь, сволочи, в очередь, командовали Шариковы соответствующих структур), они отделывали свои повести и романы до степеней, близких к идеалу. И все равно марципановые города и молочные реки приедались. То ли дело фантастика западная. У них и крысиные короли, и звездные войны, и оборотни в погонах, и оборотни без погон… Фантасты потянулись на Запад. Не телесно, разумеется, — они люди хорошие, наши, хоть и с загибами. Ментально, путешествуя в Нави. Поселяли героев в западной стране недалекого будущего (в далеком будущем никакого Запада, согласно Науке, быть просто не могло) и резвились, и пели, и плакали свободно. Книги бригады писателей имени Павла Багряка о комиссаре Гарде пользовались спросом необыкновенным, и остается горько сожалеть о неизбежном «в очередь, сволочи!», ограничившем сериал тремя томиками. Или братья Стругацкие. Я часто думаю, какими были бы «Гадкие лебеди», «Хищные вещи века», «Второе нашествие марсиан», а особенно «Пикник на обочине», если бы действие в них происходило не где-то на других берегах, а здесь, в Воронеже или Лисьей Норушке…

В ней, в маленькой деревеньке у реки Битюг, я чувствую, как надвигается пора «Улитки на склоне». Жутко…

Но лет пятнадцать-двадцать у нас еще есть. Те берега внезапно стали этими. Мы, кто как может, задрав штаны, бежим за капиталом. И вдруг выясняется: капитализм для дяди строить столь же скучно, сколь и социализм. Потому-то западные писатели изощрялись прежде, мастерятся и теперь. Недолго осталось. Китай захватывает товарный рынок. Думаю, мы целимся на иное. Русские грезы, дайте срок, потеснят и Кинга, и Роулинг. «Ночной дозор» — не первая ласточка, а первый сокол. Или, учитывая специфику жанра, снежный нетопырь, сильный, агрессивный, завораживающий.

Эй, на Западе! Купите наши сны!

КАФЕДРА ВАННАХА: Ночной Совет

Эпоху трясло. Уклад ломался. Бушевали войны. Душил голод. Терзали эпидемии. Именем большинства убивали лучших. Палачами были те, кого жертвы считали своими союзниками. И — когда появилась небольшая передышка — так хотелось ускользнуть в хоть и вымышленный, но светлый и разумный мир.

Шокирующее сравнение. 2005 год, Новый Орлеан. Население — полмиллиона человек. После урагана Катрина, по предварительной оценке мэра, погибших — более десяти тысяч.

Восточная Пруссия, 1945 год. С востока, пылая, надвигались Прибалтийские фронты. По ночам крылья союзнических бомбовозов заслоняли звезды. И в этих условиях кригсмарине эвакуировала полтора миллиона человек, потеряв лишь пятнадцать тысяч. Большинство погибло от торпед отчаянного Александра Маринеско.

Фантастическая эффективность тоталитарных режимов индустриальной эпохи, превосходящая все достигнутое западными демократиями. Режимов, организованных вполне рационально, но на основе ненависти — расовой теории, социодарвинизма, Lebensraum’a. И был соблазн поставить мощь тотально организованного общества на службу добру. Заменив рознь подлинной, вполне научной и истинно гуманистической теорией.

В середине 1950-х годов описать светлый образ разумного общества попытался палеонтолог Иван Ефремов. Он доказал свою способность к научному предвидению — рассказ «Алмазная труба» предвосхитил открытие якутских россыпей. И с гражданским мужеством у Ивана Антоновича было все в порядке — в основе произведения, опубликованного в 40-е, лежала теория расстрелянного коллеги…

Поэтому уже журнальная публикация «Туманности Андромеды» полумиллионным тиражом стала заметным событием. Утопию создал не мечтатель, но серьезный ученый. Но вот предсказуемо ли будущее? Не в грезах визионера, но научным путем?

То, что принято называть наукой, наукой позитивной, имеет свою железную логику[К. Поппер, «Логика и рост научного знания»]. Факты, гипотезы, теории. И (важный момент!) теория должна быть фальсифицируемой. Она должна допускать возможность опровержения опытным путем.

Ньютон: свет — частица. Дифракция говорит — нет!

Гюйгенс: свет — волна. Фотоэффект — отнюдь!

Экспедиция Эддингтона 1919 года — мироздание Ньютона меняется на космос Эйнштейна. Красное смещение — космологии Фридмана, де Ситтера…

Такова логика научного знания.

И в основу утопии Ефремов пытался положить теорию Маркса, точно (и человечно!) описавшую положение рабочих Запада в XIX веке, да и предсказавшую генезис и ход Первой мировой войны.

Проверку для эры классического капитализма марксизм прошел, и, следовательно, был вполне научным. Но наступала новая эпоха, о которой, собственно, Ефремов и писал. Атом, спутники, счетные машины… Плоды науки. И казалось, что «…вера в непрерывное совершенствование и светлое будущее разумно устроенного общества — все это весомо и зримо подтверждено сигналами маленьких лун»[И. Ефремов, «Туманность Андромеды»]. Но, к сожалению, утопии, да и историцизм, вера в универсальные законы истории, — вообще за пределами позитивной науки. Дело в том, что пророчества о далеком будущем не проверяемы. Слишком уж оно далеко! Опыта не поставишь…