Однажды днем, а может быть, и ночью… - Арнольд Штадлер

В общей сложности члены делегации выступили всего два раза, сначала на обычном чтении перед публикой, поспешно доставленной Францем и состоявшей из десяти знакомых Рамоны — сама она осталась дома, — и в том числе якобы перед тремя кубинскими писателями, тоже собиравшимися читать отрывки из своих произведений. Бедняги австрийцы производили печальное впечатление, они нахохлились и сбились в стайку, выжидательно оглядывая зал. Розу ему было жалко. Маркес, разумеется, не приехал, зато на чтения пригнали еще десяток сотрудников Австрийского посольства. Пригласили даже немцев и швейцарцев, но они не явились. А больше никто не слышал об этом вечере, на который венцы, проведя несколько дней впустую, явились совершенно измученные и уже не в силах были возмущаться по поводу плохой организации поездки, не заметив от усталости, что трое кубинских писателей, читавших отрывки из своих произведений, читали совсем не из своих произведений, а из романа Гарсиа Маркеса и что оглашенное тут же приветственное слово Гарсиа Маркеса в действительности наспех, на живую нитку сочинил Маринелли, лежа утром в постели. Так называемые писатели, друзья Рамоны, читать по крайней мере умели.

Венцы только ждали минуты, когда смогут развернуть свои листки, а там хоть потоп.

Поскольку ни один из гостей не владел кубинским диалектом испанского и приветственное слово переводил Франц, несообразности и даже совершенно абсурдные детали этой речи никому не резали слух, не заметил их и толстяк Титмонингер, который был сыном шофера австрийского посла, правда не на Кубе, а в соседней Доминиканской Республике, почему его и пригласили на чтения в качестве почетного гостя и эксперта. Он до сих пор не издал ни одной книги, кроме брошюрки в крошечном издательстве «Провинциальная библиотека». Его считали переводчиком, потому и взяли на чтения, однако, как выяснилось, он был не в состоянии прочитать даже меню, не то что перевести вступительное слово. Собственно, он мог произнести по-испански только «спасибо». Франц сразу же раскусил этого лжепереводчика: да мошенник он, и больше ничего. Значит, два сапога пара: бояться нечего.

Оставался еще один, но этот тоже не представлял для Франца опасности, Франц ведь не раз уличал его в самом безобразном распутстве, а один раз даже застукал с двумя сестренками.

И все трое были почти уверены, что здесь, на Богом забытой Кубе, начнется их всемирная слава. Поэтому в мечтах они лелеяли вечер с Гарсиа Маркесом, воображая, что он рано или поздно попросит их принести рукопись и будет слушать — сначала выжидательно, потом угрюмо, потом снова станет внимательно вслушиваться, потом замечтается, потом заплачет, наконец, будет бурно выражать восторг: черт возьми, как здорово написано, — а потом начнет возмущаться и в ярости топать ногами: черт возьми, и никто в Вене не заметил такой талантище!

Австрийцам пришлось оплатить шведский стол, состоявший из бананов и рома, а деньги присвоила себе Рамона. На них она впоследствии купила домик под Гаваной, в трех кварталах от моря.

Шел февраль, и самыми модными напитками были «пина колада»[76] и «батида де коко».

Вернувшись и поцеловав Рамону, Франц хотел пожелать доброй ночи свиньям на террасе и тут заметил, что она плачет. Рамона казалась безутешной. «Оба наши сокровища пропали!» Она употребила именно слово «tesoro»[77]. Придя около одиннадцати домой, она обнаружила, что свиньи бесследно исчезли.

Он ей верил. Теперь свадьбу придется отложить на три месяца. Это вполне устраивало Франца. Однако он не верил, что они когда-нибудь добудут таких чудных поросят, как те два.

Заглянув по старой привычке перед сном под кровать, он обнаружил там вылинявшие трусы, явно не его.

Проспал он недолго и проснулся с ощущением чуда, жившим в его сновидениях, не покидавшим его во сне, а теперь переселившимся в некую смутную область между сном и явью. Рамона лежала рядом и, наверное, видела сны. Какое чудо быть рядом с ней, видеть ее, спящую, погруженную в свои сны, не открывающую глаз, такую далекую от реального мира. И тут он вспомнил о трусах.

Рамона лежала совершенно неподвижно и едва заметно, почти беззвучно дышала, а легкий ветерок от почти беззвучно вращающегося под потолком вентилятора едва заметно колыхал занавески и приподнимал бумаги на столе. А издалека доносился приглушенный рокот моря и шум назойливого грубого мира, от которого не спрятаться.

Франц так и не решился разбудить Рамону и спросить, что это он нашел под кроватью. Он просто положил трусы, как добычу, к ногам подруги и потихоньку выскользнул из квартиры, и Рамона так и не узнала, заметил Франц улику или нет.

Вскоре он опять сидел в автобусе вместе с тремя австрийскими писателями, опять исполненными радостных ожиданий, и куда-то ехал, на сей раз на запад.

Несмотря на усталость, все стремились занять место у окна.

Всего пять человек сидело в микроавтобусе, выделенном специально для важных персон, с кондиционером и тонированными стеклами, словно кубинцам, маявшимся на перекрестках в унылом ожидании, не подбросит ли их кто-нибудь, запрещено видеть, кто там, за стеклами. Не успели они проехать первый транспарант: «Молодежь — фундамент нашего будущего. Фидель», — как Маринелли заснул. Это было уже слишком. Венцы страшно разозлились и хотели было звонить в посольство и в последний раз пожаловаться на неслыханную наглость Маринелли. Но потом Титмонингер и его коллега передумали: в конце концов они уже давно решили выбросить во время этой поездки Маринелли из автобуса. А вместе с ним хорошо бы и Розу.

Транспаранты и лозунги, казалось, совсем не раздражали гостей, словно это привычная деталь пейзажа.

«Социализм или смерть! Мы победим!» — читали они и ехали дальше мимо хижин, в которых не было даже электричества, а может быть, и водопровода. Вскоре циник из Гарстена, настроенный не столь восторженно, как его коллега, стал отмечать, сколько раз им встретился этот транспарант. И к концу поездки оказалось, что тридцать семь.

А под мостами, в тени, томились целые толпы кубинцев, дожидаясь, когда кто-нибудь на солнечной стороне жизни их заметит и подбросит на машине. Томились безмолвно, безропотно, словно давно привыкли к тому, что их никто не подбрасывает, и сейчас, на сороковом году революции, готовы были вечно ждать, что кто-нибудь их подбросит.

Не изменившая своим убеждениям Роза по-прежнему прославляла достижения кубинского социализма и указывала на отдельные обнадеживающие детали, например на то, что дешевого жилья для малообеспеченных на окраинах Гаваны становится все меньше и меньше. Во всем она могла заметить какие — то положительные сдвиги.

А потом любовь побудила Розу взять в руки микрофон и, спасая заснувшего рядом с ней Франца, комментировать все, что она видит за окном автобуса. «За окном мы видим кубинцев, занятых на строительстве дороги». Рядом с «кубинцами, занятыми на строительстве дороги», Че, которого туристы, приезжающие со всего мира в паломничество к революционным местам, почитают как главного святого, его портрет стал иконой. Старший брат Фидель этого архимученика, разумеется, уже сто раз проклял. Ведь его, наверно, больше сорока лет изводит зависть, и если бы он не утратил духовной связи со своим народом, то заметил бы, как плачут те, кто поет «Тu querida precen- cia»[78], и как блестят глаза тех, кто слушает песню о том, как любимый Че спускается с гор под Санта-Кларой. А если заметил бы, то умер бы от зависти.

Между тем Роза процитировала Сартра[79], который как-то сказал: «Че Гевара — самый совершенный человек нашей эпохи».

Без сомнения, в старости Кастро мучительно завидует посмертному культу Че и поклонению, которым окружено имя Че Гевары, и страдает оттого, что скоро придется умереть своей смертью, поэтому он старается забрать с собой как можно больше других людей, пусть тоже умрут вместе с ним обыденной, негероической смертью, а может быть, ему просто не хочется уходить в одиночестве.

Но ведь был период, когда наисвятейший Че и сам деградировал: в Анголе он с карабином охотился на спасающихся бегством контрреволюционеров, как богатый турист на антилоп; руководил, с удобным автоматом в руках, расстрелами по приговору военно-полевого суда, а в промежутках курил коибы, принимал у себя туристов, совершающих паломничество по революционным местам, и возлюбленных, играл в гольф, — короче говоря, мир приходил в отчаяние.

Время от времени Франц просыпался и слышал, как Роза рассказывает о своих друзьях, столь же беззаветно преданных делу революции, как и Че, и даже на него похожих. Ему было неловко видеть, как она улыбается и поглядывает на него. И как, заметив это, двое писателей нагло переглядываются и подмигивают Маринелли, словно над несчастной женщиной, возможно влюбленной и потому смешной, втроем издеваться приятнее и они ищут сообщника: «Третьим будешь?»