Великая тайна Фархелема - Юрий Леляков

И правда: Джантар услышал рокот отъезжающего фургона, да и толпа на площади успела разойтись… Но он сразу подумал: куда девался раненый? Автомобиль медицинской службы как будто не подъезжал к месту происшествия…

— И раненого со всеми погрузили? — Ратона подумал о том же. — Да, как бывает… Хотя и те, в фургоне — лоруанцы, а им что: раненый, не раненый, виновный, невиновный… А представьте: если никто вокруг тебя не знает, и некому вступиться…

— А я бы и не рискнул звать на помощь, будь все трое некаймирцами, — признался Итагаро. — Предпочёл бы обойтись своими силами. Правда, не знаю, как именно…

— Понимаю, — горестно согласился Ратона. — Видел… Человек на них рассчитывает, а они на него же — пистолет: «Руки на стену! Быстро!» Пытается что-то объяснить, а они: «Молчать!» А если объяснить надо — такие проблемы, как та же аллергия, очки? Тому, кто держит тебя на прицеле? А были бы — без взрослых, да ещё с видеокамерой…

— Сразу нашлось бы кому поднять крик, что камеру мы украли, — подтвердил Итагаро. — Верно: чуть что с участием подростка, и сразу — свора всякой дряни с обидами неизвестно на кого. Но тут, на Каймире, я не ожидал… Ни этих группировок на окраинах, ни — что и здесь нельзя спокойно идти по городу, думая о своём…

— Но как определили, что мы — особорежимники? — спросила Фиар. — Если вообще здесь так одеты и обычные школьники, и кое-где занятия в старших группах — не с самого утра? А где-то, возможно, уже и кончились — ведь самый конец учебного года…

— Эти нас с Талиром знают лично, — напомнил Итагаро. — И потом, у обычного ученика — вид не совсем свободного человека, который постоянно что-то должен и в чём-то виноват. А по нас — не скажешь…

— И сами же взрослые их такими делают, — ответил Ратона. — Всегда и везде — уважение только «к старшим», с младшими можно не считаться. Вот и усвоили…

— Как самцы в диком стаде, — уточнила Фиар. — Младшие — только раздражают, вообще цель — «одолеть» кого-то. Недалеко ушли от животных. Те же инстинкты…

— И их, таких, должен защищать человеческий закон? — ответил Лартаяу. — По которому кто-то вправе задерживать другого по первому требованию, куда-то вести — а тот не вправе сопротивляться «представителю власти»? Хотя казалось бы: кого есть за что — и так сопротивляется, но почему тот, кого не за что — может быть виноват в одном «сопротивлении»? Зная, что чего-то не делал — и, в конце концов, сам по себе такая же личность, со своими делами и планами? И вдруг — должен идти куда-то, где привыкли иметь дело больше с преступниками, и ждать, что кто-то в чём-то разбёрется? А тут ещё развелось малоизвестных подразделений, чьих полномочий никто толком не знает… Да, и как я вообще впервые узнал о своей способности к телекинезу! — вдруг возбуждённо продолжил Лартаяу. — Как раз тоже, в поездке с родителями, увидел в каком-то селе из окна автомобиля, как взрослый в непонятной форме схватил за руку подростка лет 10-11-ти — моего возраста на тот момент — и никуда не ведёт его, никого не зовёт, а просто стоит, держит и не пускает. И видно: тот уже готов кричать от боли — а вырваться не может. А прохожие, отводя взгляды, идут мимо: вмешаешься, а потом окажется «сопротивление представителю власти»! И родители куда-то ушли, я там один. А рядом этот подонок упивается властью на виду у всех… Вот и подумал: выпустить бы ему пулю, например, в живот, чтобы сам, истекая кровью, орал и бился об асфальт — а прохожие шли мимо по своим делам… — судорожный вздох вырвался у Лартаяу. — И вдруг почувствовал у него в кобуре пистолет — и понял, что усилием воли могу спустить курок! И пистолет сработал, и ему прострелило ногу. И даже не помню, как вырвался и куда бежал тот, задержанный — этот действительно орал так, что всем было не до поисков того… И сами мы поспешили уехать, пока нас не запомнили как возможных свидетелей. И я сразу ничего не сказал родителям — ну понимаете, сам был в шоке — но потом ещё сколько времени ждал, не явится ли кто-то к нам домой по этому поводу… Хотя разве не прав я был тогда? Или им, что, в самом деле всё можно?

— Могу представить, — вырвалось у Джантара на волне жгучей обиды и гнева. — Я имею в виду — этот крик. Есть с чем сравнить…

— И наверняка же — просто националист из этих военизированных группировок, которых тоже развелось, — с отвращением предположил Итагаро. — Разрешили им носить форму, отдалённо похожую на военную — вот люди и думают, что они из служб с особыми полномочиями. И они иногда пользуется, позволяют себе всякое. Фактически позоря ту же армию, спецслужбы — а никому и дела нет…

— Но почему вообще должны быть настолько особые полномочия? — продолжал Лартаяу. — Чтобы человек сдавался на их милость и ждал, пока в чём-то разберутся? В конце концов, то — люди, и это — люди! Так почему, наоборот, тем не «разбираться», сидя в камере наравне с арестантами? Ну, если все — одинаковые граждане? Но нет: чья-то служба особенно важна, кто-то особо рискует, потому — такие полномочия… А обычный человек — не рискует? Если те могут не посчитаться даже с его самочувствием, здоровьем, не говоря о других обстоятельствах жизни… Тем более — редких, мало кому понятных? Им и человек с пересаженными органами — всё равно что деревенский хулиган? И даже когда закон на нашей стороне, как сейчас — видите, какие приходят мысли…

— А что, не правда? Стоит совершить даже не преступление — ошибку… — начал Донот. — Из-за чего нашей семье пришлось уехать из Риэланта? Поверил, будто по соседству, опять же в подвале, тайком собирается группа подростков, которых ни за что преследуют некие чиновники, пришёл — возможно, предложить помощь родителей… А там у них, представьте, в дверях своя охрана, и как войдёшь — окружают, и нож к горлу: признавайся, от кого и зачем? В общем, просто дворовая банда и оказалась. И опять же, если бы не пирокинез — чем бы кончилось… Нo и то — в суматохе тоже ранили своего, и меня сколько раз вызывали на допросы, выпытывать какую-то чушь жаргоном, который в спецслужбах считают молодёжным. Будто думают, что у нас и речь не развита, не говоря об интересах. И тоже — если бы не положение родителей по службе… Или наоборот, для провокации против них всё и было: чтобы я поверил, взялся помочь безвинным страдальцам, втянул в это родителей… А то — политика, борьба за должности, ещё возможно, и месть за случай в том подвале! И как докажешь свои подлинные намерения — если имеет значение только: кто где стоял, куда успевал дотянуться, куда не успевал, к чему мог иметь доступ, что и откуда мог знать, а что нет, где и когда мог бывать, что у кого нашли, и кто что успел запомнить в мгновение, о котором никто заранее не знал, что надо специально запоминать? Всё строится на том, что мог сделать теоретически, имея преступные намерения — и как докажешь, что не мог их иметь?

— А когда-то всё расследовали иначе, — ответил Лартаяу. — Не ползали по свалкам с лупой и мерной лентой, не держали никого взаперти «до выяснения»… И никаких профессиональных криминалистов — один на все случаи «человек знания». Инженер, астроном, философ, а если нужно — следователь и психиатр. Умел без нынешней криминалистической техники разобраться в мотивах поступков, психологических проблемах — кто и насколько в состоянии контролировать себя… Никакая пылинка и соринка с места преступления не решала ничью судьбу, не нужно было особых прав над другими, никто так мелочно не определял — кто, от кого, какими средствами вправе защищаться. Хотя и преступлений столько не было…

— И решалось проще, — согласился Джантар. — Не можешь жить в человеческой цивилизации — живи отдельно, в дикой природе.

— Ссылали в глухие джунгли, на необитаемые острова, — уточнила Фиар. — А потом с развитием биологии — ужаснулись, сколько из-за этого утрачено уникальных островных видов животных, растений…

— И что за общество могло складываться на этих островах, — добавил Джантар. — Тоже сомнительный выход. Но лучшего не знали… И знают ли сейчас?

— Но и то верно: преступление было событием чрезвычайным, — продолжала Фиар. — И даже — опасное сумасшествие. Люди жили устоявшейся, веками отлаженной жизнью…

— И законов, что ставят честных людей в конфликты между собой, не было, — добавил Лартаяу.

— А сейчас какая-то мелочь запросто сделает из шутки или ошибки преступление, — согласился Донот. — И честный человек должен думать, как оправдываться, что объяснять…

— Но с чего началось, — ответила Фиар. — Вдруг вспомнили: многие люди ещё далеки от высот культуры, благ цивилизации, остаются за бортом прогресса — но это несправедливо, надо открыть дорогу и им. Как будто правильно… А теперь? Города наполнены людьми, которые и не собирались приобщаться к высокой культуре; немыслимые когда-то для цивилизованного человека поступки так вошли в норму, что под них уже пишут законы, вводят строгости, ограничения… Где раньше ходили свободно — требуют пропуск, где верили на слово — запасайся ворохом документов, и то так вывернут душу, выясняя, что и зачем тебе нужно — сам скоро задумаешься, нужно ли такой ценой… На работе, в учреждениях — постоянные страхи: как бы кто-то что-то не украл, не напакостил. Но при этом вce — одинаковые граждане, никого нельзя обидеть подозрением, что он хуже других. То есть — никто уже не достоин доверия. Такое вышло благодеяние…