«Государство – это мы! Род Лузиковых» - Юрий Никитин

После всех мытарств и лишений, выпавших на его долю в первой половине жизни, вторую половину он провел тихим домоседом. Возвращаясь с работы, он, не переодевшись, сразу брался за швабру и мыл порожки. Дед молча смотрел на него из-за дерева, потом с досады крякал и шел к себе в кухню, говорил с ухмылкой жене: «Опять трет!» Вот не мог он видеть спокойно, что казак моет полы, и переубедить в этом мнении его было нельзя, хотя бабушка, как могла, защищала сыновку.

У нас с ним были хорошие, ровные отношения. Даже в тяжелые времена мы не ссорились. А так, конечно, всякое бывало, но ведь и впрямь: жизнь прожить – не поле перейти…

Центральное место в доме, само собой, занимали дед с бабушкой. О них надо сказать особо, они того заслуживают. Есть очень трогательный эпизод, такой, знаете ли, эпизод для художественного фильма. Дело было в ссылке. Когда власти поняли, что перевоспитание «чуждого элемента» грозит завершится братской могилой гигантских размеров, то присмотр был ослаблен. Бабушка тем временем устроилась на работу в местную семью, будучи мастерицей на все руки. Дед по вечерам, пройдя не одну версту, подходил к дому, стучал в окно и просил хозяйку вызвать Дуняшу. Вот в такой романтической обстановке (дети были уже вывезены, а часовые слонялись далече) и проходили их свидания. Хозяйке красивый незнакомец понравился. «Ты, Дуня, посмотри, какой мужчина видный и самостоятельный, – сказала она как-то своей работнице. – Вот бы тебе за него замуж выйти…У нас бы и повенчались, и свадьбу сыграли…» А потом посмотрела на нее повнимательней, да и только головой покачала: «Так он и есть, Дуня, твой муж?» Бабушке не оставалось ничего другого, как кивнуть в ответ, потому что слова не шли из-за кома в горле… Вот такая история.

Дед, будучи неграмотным, тем не менее деньги считать умел, да и делать их тоже умел – из всего, что попадалось под руку. Рядом с домом после войны была «толкучка», так вот он покупал по дешевке какой-нибудь зачуханный костюм, который они с бабушкой ремонтировали, выстирывали, отпаривали и отутюживали, а затем продавали с «наваром». Это был тяжелый бизнес, но власть употребляла здесь иное определение-спекуляция. Деда не раз «брали» и однажды посадили то ли на 10, то ли на 15 суток. Срок свой он отбывал в «Белом лебеде», в самом центре города, позади площади Ленина, который в свое время имел более прогрессивные взгляды на коммерцию.

В числе других арестантов дед мел близлежащие улицы, а мы с бабушкой ежедневно носили ему еду, и он ел домашнее, сидя на приступке какого-то дома.

Выйдя из кутузки, дед завел себе «крышу». Ею стал невысокий, носатый чин из ОБХСС (некоторые, верно, вздрогнут, прочитав эту аббревиатуру), который с завидной регулярностью, раз в месяц приходил в дом на Каховского и осведомлялся о состоянии здоровья хозяина. Помню, летом он первым делом снимал свой форменный китель и пристраивал его на грядушке стула. На веранде уже готовился «малый кавказский» стол, и пока чин мыл руки, дед, проходя мимо кителя, совал в карман небольшую завертушку, сделанную из газеты «Правда». И ведь как метко совал – ни разу не промахнулся!

Чин возвращался с чистыми руками и с еще более чистой совестью, выпивал рюмку водки, закусывал бутербродом с икоркой и говорил: «Ну что, Зотич, жить можно?» И не успевал дед что-то сказать в одобрение этой прелюбопытнейшей сентенции, как чин, отправив в зубастый, посверкивающий золотом рот аппетитный ломтик белужьего балыка, сам же себе и отвечал: «Вот именно: не только можно, но и нужно!»

Чтобы у читателя не сложилось превратного представления о всех этих балыках и бутербродах с икрой, скажу, что в те годы все это было вполне доступно для астраханцев. По Большим Исадам бродили люди, бормотавшие себе под нос: «Икра, балык…». Они приезжали из рыболовецких районов, и чтобы не везти товар назад, отдавали его к концу дня за бесценок. Так, где-то в середине 60-х годов я однажды взял поллитровку белужьего «зерна» за початую пачку болгарских сигарет «Вега», цена которой была 35 копеек.

Чтобы завершить эпопею с «крышей», отмечу с удовлетворением, что чин наш впоследствии дослужился до степеней известных, стал даже кандидатом юридических наук и давно уже покоится на старом кладбище невдалеке от деда. А на смену упокоенному пришли новые чины, с более серьезными аппетитами…

Я написал и опубликовал, в основном, в «Литературной газете» не одну статью на тему «астраханщины» – сугубо нашенского социально-уголовного феномена, эдакой предтечи модной ныне коррупции. Так вот, в младые годы я был свидетелем этой коррупции в астраханском варианте, и меня вполне можно было бы привлечь к уголовной ответственности за недоносительство. Была, знаете ли, такая статья в УК, да и теперь, кажется, никуда оттуда не делась. Что тут скажешь – видимо, Павлик Морозов не входил в число «героев», на которых я хотел быть похожим.

Конечно, кое-какие детали из приведенных здесь можно было бы опустить для некоей героизации образа того же деда, но я не вижу в этом необходимости: он не был ангелом, и не мне теперь прилаживать крылья к памяти о нем.

Как-то в молодости, еще в Старом Калаче, на Пасху, когда они возвращались с компанией домой, пристал к нему по дороге известный на весь хутор бездельник и пьянчужка – из тех, которые вскоре пришли к власти: «Дай, Семен Корнеич, на водку! Знаю, что должен тебе и так, но все одно, дай еще…»

Семен Корнеевич, уже навеселе, глянул на него задумчиво и сказал: «Денег я тебе не дам, а водкой напою, хоть опейся. Снимай штаны и кувыркайся в подштанниках до моего дома, вот там и рассчитаемся».

Пьянчужка поначалу опешил, а потом рааз с себя штаны и давай кувыркаться! Полхутора пришли посмотреть на «акробата», думали сперва, что это такое цирковое представление.

Ладно. Пригцли домой, жена Евдокия Митрофановна головой качает, руки к небу поднимает: «Ты, отец, чего это удумал?» А он ей: «Давай, неси на стол, лечить будем непутевого».

Сидит этот непутевый, в три рта наворачивает да плачет безутешно:

– Пошто ж ты меня, Корнеич, перед людями так осрамил?

– Это не я тебя осрамил, – отвечает дед, – это водка тебя осрамила. Бросишь пить – и тебе, и семье твоей помогу.

Бросил. Не враз, но бросил. Жена с матерью приходили, в ноги кланялись. Вот такой продвинутый у Семена Корнеевича Лузикова был профилакторий для невоздержанных в питие казачков!

Понимаю: эпизод этот может оставить у читателя двойственное чувство, в том числе, и негативное. Но что поделаешь – из песни слова не выкинешь… Дед же, как был, так навсегда остался для меня человеком, чья жизнь была сугубо подчинена интересам его семьи, и эти интересы он охранял в самых неблагоприятных для себя условиях, будь то ссылка, либо чужое имя в паспорте, либо ментовский прессинг. Какая уж тут романтика, когда у тебя бездельники отбирают по своему изуверскому закону все, что ты нажил своим трудом, и клеймят тебя и детей твоих, как убойную скотину, безжалостным тавром «Враг народа», и ты всю оставшуюся жизнь проводишь в холодном поту и ознобе от страха, что сейчас придут и снова упекут. Брат мой и крестник Володя как-то вспоминал такой случай из своего детства. Идет он, значит,