«Государство – это мы! Род Лузиковых» - Юрий Никитин

из школы и видит – бабушка наша с букетом из дома выходит. Шагов пять сделала да вдруг как развернется на месте и чуть не бегом назад, во двор. Оказалось, позади брата шел милиционер…Страх уже работал на уровне подсознания даже тогда, когда особых причин для его появления не было.

Человеческий материал, который мы имеем теперь, замешанный на страхе и раболепии перед «гражданином Начальником», является производным от того, стародавнего страха, и мы уже непроизвольно стараемся согласиться со всем, что нам скажут оттуда, и обойти «человеков с ружьем», особенно в тех случаях, когда это «ружье» выдало им государство. Генетика-великая штука…

Впрочем, и романтики хватало. В четыре года я уже выписывал кренделя на звонком льду вблизи Красного моста под восхищенные взоры прохожих, а коньками меня снабдил все тот же дед: обшил деревянную основу жестью и прикрутил к валенкам.

Он же примерно к этим самым годам научил меня плавать. Из поездки на родину, в Калач как-то привез пару кубышек, соединенных между собой бечевкой. Обвязав меня веревкой у пояса, он давал мне эти кубышки, которые служили поплавками, а сам шел вдоль берега, объясняя, как нужно работать руками и ногами.

В конце 50-х он несколько дней подряд вдруг стал куда-то пропадать часа на три. Раньше такого не бывало: если шел на базар, то разве что на час. Выяснилось – ездил на Татар-базар в кинотеатр «Родина» смотреть «Тихий Дон». Потом он пересказывал бабушке увиденное. Если бы можно было тогда записать на пленку этот пересказ – то есть, кто из героев на кого похож из их станичников, какие места показаны – вышел бы великолепный рассказ, коих теперь уже давно не пишут, да и не понимают, скорее всего…

Бабушке в этом смысле повезло больше. В середине 80-х, когда еще не была утрачена культура чтения, я посвятил ей небольшую повесть «Совсем немного до весны», которую высоко оценили и литературные критики, и читатели. Я не перечитываю обычно свои произведения после того, как они выйдут в свет, но эту повестушку иной раз открываю – и будто переношусь туда, в послевоенный двор на улице Каховского, 12, где все еще живы и молоды, где растут роскошные георгины, и гремят кастрюли, где кисло пахнет полынью и помидорной ботвой, где с шумом пикируют голубоглазые стрекозы, и какой-то мальчишка едет верхом, замерев от восторга, на мощнолапой овчарке по кличке Джек…

Припомнил одну собаку, которую, кстати, вскоре отдали пограничникам, и тут же вспомнил другую. Мы сидим с дедом в столовой в марте 1953 года, слушаем исходящий из черной «тарелки» радиоприемника клокочущий бас Левитана: «…году жизни скончался…» Я смотрю на деда, он раскраснелся, дышит шумно, нервно теребит какую-то бумажку и вдруг шепчет внятно, яростно: «Сдох, собака!»

Вот такие разные собаки могут иной раз неожиданно прийти на ум…

Чем еще запомнился мне дом? Наверное, каким-то необыкновенным уютом и физиологическим, и душевным. За деревянным забором с высокими, фигурными воротами начиналась другая жизнь, наполненная нескончаемой заботой и вниманием к младшим со стороны старших. Конечно, под державные праздники они без напоминаний участкового вывешивали красный флаг, приколачивая его к воротам – представляю, сколько раз дед осмыгался, то есть, бил мимо при этом, и какими словами все это действо сопровождалось, да и на выборы они тоже ходили, но суета за воротами их интересовала лишь потому, что надо было зарабатывать на жизнь. Это был такой ыущенный концентрированный способ бытия, где существовало одно лишь частное, личное, приватное. Думы о Родине у них начинались и заканчивались думами о своей семье, об ее благе, и как ни странно, именно в этом в конечном счете проявлялась любовь к той самой Родине, которая их хотела уничтожить гуманно, не враз, а исподволь, но они оказались слишком крепкими и живучими. Любовь и польза эти выражались в том, что они вырастили и подняли на ноги сына и двух дочерей, которые в лихую годину защищали свою Родину-мачеху от врага, а потом лечили больных и работали на производстве. И воспитаны они были честными и порядочными людьми, что само по себе не может не вызвать удивления и уважения.

Написал тут «лечили больных» и подумал – самое время вспомнить о тетущке своей любимой. Она, правда, сама весьма развернутые воспоминания нам предоставила, но я их просто немного дополню.

Почти 60 лет она верно и преданно прослужила медицине. Помимо того, что она была высокой пробы профессионалом в сложнейшей области – костной хирургии, она еще являла собой образец истинного русского интеллигента в чеховском понимании этого слова. В ней действительно все было прекрасно (собственно, и по сей день осталось): и внешность, и думы, и поступки…

Я помню ее именно как тетю Асю с трехлетнего возраста, когда мне никак не могли всучить какое-то снадобье – то ли рыбий жир, то ли касторку, и вот она, приехав в первый свой отпуск из Солотчи, провела такую спецоперацию: купила цветной диафильм «Златовласка», повесила на стене белую простыню, запустила аппарат, и пока я, разинув рот, смотрел на златокудрую блондинку (верно, оттуда и пошла моя симпатия к прекрасным блондинкам), спокойно, безо всяких уговоров и угроз отправила мне в рот две ложки лекарства.

Большая часть ее почти вековой жизни была связана с «городом у моря» – красавицей Одессой. В конце пятидесятых годов туда получил назначение ее муж, профессор Выясновский Андрей Юлианович. Это был не только авторитетнейший специалист в психиатрии, но и завидный энциклопедист, чьей библиотеке завидовали многие книгочеи страны. Безусловно, он был украинским националистом, хотя по известным причинам не афишировал свои взгляды. Для тех из читателей, кто сморщился, прочитав это, могу сказать так: если бы хотя бы половина современных националистов на Украине интеллигентностью, порядочностью, образованностью и широтой взглядов была похожа на профессора Выясновского, мы бы со своей непутевой сеструхой незалежной и самостийной и горя бы теперь не знали. Уж он бы, тончайший знаток русского языка и литературы, никогда бы не допустил, чтобы язык Пушкина, Тургенева, Гоголя, Бунина и еще десятка – другого гениев словесности на его родине отправили в «запас».

Конечно, в своем мироощущении он был ориентирован на Запад. Одним из первых в Советском Союзе, рискуя навлечь на себя серьезные неприятности, он начал знакомить студентов с учением Фрейда, причем, в совершенно иной тональности, чем это было рекомендовано партией боль-шевиков-ленинцев. Радиоприемник в его спальне всегда был настроен на волну русской службы Би Би Си, так как советских газет по совету своего коллеги, профессора Преображенского из булгаковского «Собачьего сердца» он не читал, причем, не только до, но и после обеда. Кстати, это бессмертное произведение я впервые прочитал еще в середине 70-х годов в рукописи именно в Одессе, в квартире № 4 по улице Бебеля, 27 – так же, как и книги Солженицына в югославском еще издании.