Великое плавание - Зинаида Шишова

Лежа на своей койке, я старался удержаться от слез. Я закрывал лицо руками и прятал голову под подушку, но рыдания сотрясали все мое тело.

– Что с тобой? – с беспокойством спросил меня вдруг мой сосед по койке, Хуан Роса. – Ты, может быть, заболел, Франческо?

Нет, я еще не заболел. Но не лучше ли мне погибнуть сейчас, чем неделями, месяцами, годами ждать казни? Говорят, что у больных проказой кожа покрывается как бы серой шелухой, на лбу и вокруг рта проступают глубокие складки, сообщающие человеческому лицу сходство с львиной мордой.

Мысли путались у меня в голове, и я понемногу стал погружаться в сон. Я перестал видеть закопченные стекла фонаря, густые ветки старой яблони протянулись надо мной. Я опять в Анастаджо. Мать стоит в дверях и с улыбкой смотрит, как я прилаживаю к сучку качели. Какая она добрая и красивая! Когда она ходит в поле, то завязывает платок под самыми глазами, чтобы солнце и ветер не обожгли ее белое лицо. Вот она ухаживала за прокаженными, но бог спас ее, и она не заболела.

«Не передается ли такая невосприимчивость к заразе от родителей к детям?» – спросил Орниччо у синьора Марио, но, что ответил секретарь моему другу, я не могу вспомнить. Я уже сплю. Веревки качели скрипят надо мной, и нежные белые лепестки осыпаются мне на лицо и руки.

Утром я встаю уже с готовым решением. Сейчас я пойду говорить с адмиралом, но прежде всего необходимо повидать Таллерте Лайэса. Я спускаюсь в трюм и стучу в дверь кладовой.

– Это я, Франческо Руппи, – шепчу я англичанину. – Ободритесь, синьор Лайэс, скоро кончатся ваши испытания.

– Кто может мне помочь? – говорит бедняга с глубокой грустью. – К счастью, у меня нет ни жены, ни ребятишек. Досадно мне, что я ни пенса не оставлю своей бедной матери, но, да простит мне бог, еще более досадно мне погибать, не достигнув берегов материка, о котором говорит господин адмирал.

– Ободритесь, синьор Лайэс, – повторяю я еще раз. – И, если вы останетесь живы, вспомните в своих молитвах лигурийца Франческо Руппи.

Я поднимаюсь вверх по лестнице. У адмиральской каюты я останавливаюсь, слушая, как громко бьется мое сердце.

– Войдите. – отвечает адмирал на мой осторожный стук. – Что тебе нужно? – говорит он недовольно.

Я, очевидно, помешал ему молиться. Зажженная свеча стоит перед распятием. Господин поднимается с колен. Я слышу тихий звон. Неужели адмирал носит под одеждой вериги, подобно святым подвижникам? И все-таки этот человек мог так легко пожертвовать мной.

– Что тебе нужно? – повторяет адмирал строго.

Но я не ощущаю испуга или смущения. Этот человек очень виноват передо мной, и я сейчас скажу ему в лицо всю правду.

– Мессир, – начинаю я, – Таллерте Лайэс напрасно томится в трюме, он не повинен в том, что мы лишились воды.

К моему изумлению, господин не прерывает меня. Он слушает, склонив голову набок и полузакрыв веки. Какие темные круги окружают его глаза! Как он бледен и истощен! Тонкими, сухими пальцами он поправляет свечу и снимает нагар.

– Таллерте Лайэс не повинен в том, что мы лишились воды, – повторяет он за мной. – Дальше, я тебя внимательно слушаю, мальчик.

Он делает шаг по направлению к двери, но, пошатнувшись, хватается за стенку. Как он истощен и слаб! Он терпит голод и жажду наравне с остальной командой, но, тогда как мы хотя бы отчасти подкрепляем себя сном, он все ночи простаивает на молитве. «Ты уже готов разжало-биться, Франческо, – мысленно обращаюсь я сам к себе, – но не забывай, какое зло причинил тебе этот человек».

– Господин, вы заблуждаетесь, если думаете, что рука Таллерте Лайэса выпустила воду из бочки. Это сделало существо гораздо более.

Но что с адмиралом? Он бросается на колени, и я явственно слышу звон вериг.

Он склоняется перед распятием до земли.

– Устами детей глаголет истина, – шепчет он, кладя поклон за поклоном. – Одна и та же рука стерла морские течения с карты и выпустила воду из бочонка. И она же направила путь птиц на юго-запад, и только моя гордыня до сегодняшнего дня мешала мне это заметить. Боже мой, прости меня. Я был слеп и глух к твоим указаниям, адская гордость мешала мне.

Я умолкаю, не желая мешать его молитве, и стою несколько минут, боясь пошевелиться. Наконец господин взглядывает на меня и медленно проводит рукой по лицу.

– Ступай, мальчик. Если у тебя есть какая-нибудь нужда во мне, придешь позже, – говорит он.

И я потихоньку выскальзываю из каюты.

ГЛАВА X

Адмирал обманывает матроса. Земля!

Мне так и не удалось поговорить с адмиралом, но я выберу для этого более удачный момент. И пускай господин распорядится меня высадить в лодку, но я расскажу обо всех темных делах Хуана Яньеса. Я спасу англичанина, даже если мне придется погибнуть самому.

Внезапно мысль об Орниччо приходит мне в голову. Как я мог забыть о моем милом друге? Я тотчас же отправляюсь на поиски его.

Он, как всегда, занят по горло, помогая врачу и синьору Марио перевязывать больных. Осторожно и легко он поворачивает больных матросов. От уэльвца Гомеса Кабальеро исходит уже трупный запах, тело вокруг пролежней почернело и гноится, но Орниччо, даже не поморщившись, разматывает бинты и меняет примочки.

– Будешь ли ты так охотно ухаживать за мной, если я заболею? – подойдя к нему сзади, спрашиваю я.

И он, узнав меня по голосу, отвечает успокоительно:

– Конечно, милый Франческо, ведь ты мой брат и друг.

– Чем бы я ни заболел? – спрашиваю я опять.

И что-то в моем тоне заставляет Орниччо оглянуться.

– Что с тобой, мой милый братец Франческо? – говорит он вдруг с тревогой и, закончив перевязку, тотчас же выходит за мной на палубу. – Что с тобой? – повторяет он и озабоченно оглядывает меня со всех сторон.

Неожиданно для самого себя я с воплем бросаюсь ему на грудь. Задыхаясь и захлебываясь от слез, я рассказываю ему все, что услышал от могерского трактирщика.

– Это все? – спрашивает он. – Тебя разволновали такие пустяки? – говорит он спокойно. – Ну, так нужно сказать, что обо всем этом я знал еще в Палосе. Почему ты думаешь, что заболеешь именно ты, а не Диего Мендес, который подрался с Кальвахарой в трактире? И если заболеешь ты, то, конечно, заболею и я, потому что мы спали на одной постели и ели из одной тарелки. Но я уверен, что от матери тебе передалась невосприимчивость к заразе. Гораздо больше заслуживает внимания то, что ты заставил этого Крота сознаться, что он выпустил воду из бочонка и англичанин томится невинно. И я не уверен, что могерец сделал это ради спасения команды, он что-то совсем не похож на заступника матросов. Погоди-ка, – сказал Орниччо вдруг, оглядевшись по сторонам. – Чему это так радуются наши добрые друзья?

Действительно, матросы обнимались и целовались и с радостными лицами сновали туда и сюда, а корабельный плотник, подозвав меня, велел приниматься за дело.

– Довольно лодырничать, – сказал добрый старик. – Нуньес и Роса обтесали мачту, а ты помоги ее укрепить. Мы ее подрезали, и она сейчас немного ниже, чем раньше, но, бог даст, вскорости мы заменим ее другой.

– Что случилось? – спросил я в недоумении.

– Разве ты не слышал? – ответил плотник, не в силах удержаться от радостной улыбки. – Наши испытания пришли к концу. Господин наш, адмирал, внял наконец советам капитана Пинсона и отдал рулевому приказание взять курс на юго-запад.

В этот же день были извещены капитаны «Ниньи» и «Пинты» о перемене курса. Я не слышал, в каких выражениях адмирал сообщил синьору Пинсону о волнении на" Санта-Марии», но капитан Пинсон во весь голос прокричал со своего корабля:

– Если бы вы предоставили мне право распорядиться мятежниками, я бы половину из них перевешал на реях, а с другой половиной два раза обошел бы вокруг Земли!

Я думаю, что это было сказано в шутку, так как, говоря это, Пинсон улыбался. Он немедленно потребовал, чтобы зачинщиков перевели к нему на корабль.

– Я покажу им, как бунтовать! – сказал командир «Пинты».

И, пожалуй, он был прав, ибо на «Пинте» царила твердая дисциплина.

Синьор Марио объясняет это тем, что, во-первых, почти вся команда «Пинты» из одного города, во-вторых, командиром на ней хорошо известный и уважаемый в городе человек; к тому же там нет солдат и чиновников, которые в трудную минуту раздражают команду своей неприспособленностью к морю. Подумать только, из шестидесяти человек экипажа «Санта-Марии» настоящих матросов только тридцать пять, а остальные не знают даже, как держать веревку в руках.

Таллерте Лайэс был немедленно освобожден из-под ареста. Никто не протестовал против этого, так как все радовались возможности спасения.

– Разве не мог кляп из бочки выскочить сам? – сказал кто-то.

И все тотчас же подхватили это объяснение.

Как только мы повернули наши корабли к юго-западу, экипаж перешел от отчаяния к надежде. Нам стали попадаться плавающие бревна, куски дерева – один из них несомненно отделанный человеческими руками, – обломки камыша, зеленый еще тростник и, наконец, ветка с ягодами.