Светлые века. Путешествие в мир средневековой науки - Себ Фальк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Было и другое объяснение: как писал Аристотель в трактате «О возникновении и уничтожении», элементы постоянно превращаются друг в друга. В результате сферы земли и воды слились и перемешались[193]. Аристотель не объяснял, как вода может превратиться в землю, хотя, как мы увидим далее, некоторые из влиятельных средневековых мыслителей пытались решить эту загадку.
Как бы то ни было, это удобное объяснение; оно работало, даже если принять, что земля и вода были сотворены как отдельные сферы: процесс непрерывного превращения все равно мог их перемешать. К тому же оно абсолютно не противоречило библейскому повествованию о творении, в котором Господь в третий день отделил сушу от моря[194].
К сожалению, один из доводов Аристотеля не стыковался с библейской историей творения: Философ верил, что Вселенная существовала вечно. Однако христианские философы привыкли иметь дело с теориями, противоречащими постулатам веры, задолго до того, как открыли для себя Аристотеля. Отцы Церкви сравнивали языческую философию с египетскими золотом и серебром, которые сыны Израилевы унесли с собой, уходя из рабства: может, сокровища и запятнаны связью с фараонами, но ценности их это не умаляет. Даже спорные и противоречивые доктрины, говорили они, могут содержать крупицы полезного знания. Блаженный Августин в начале V века прибег к такому же сравнению. Он предостерегал против погони за знаниями из одной только гордыни, но признавал, что подходы и наработки языческих естественных наук могут послужить богословию. Он же подчеркивал, что, если христиане станут манипулировать Писанием, обосновывая им абсурдные представления о природе, это дискредитирует святую веру[195].
Используя метафору, подобную той, что пришла на ум его североафриканскому современнику Марциану Капелле, представившему свободные искусства в виде подружек невесты, Августин предложил считать языческие науки служанками религии. Науки подчинены религии, но при этом необходимы ей – и наделены значительной автономией. Итальянский поэт Данте, описывая в своей «Божественной комедии» путешествие из Ада в Рай, признает, что философы-нехристиане вряд ли могут попасть в рай, но при этом помещает их в лучшем из оставшихся мест – на зеленых лугах Чистилища:
На зеленеющей финифти трав
Предстали взорам доблестные тени,
И я ликую сердцем, их видав.
…
Потом, взглянув на невысокий склон,
Я увидал: учитель тех, кто знает,
Семьей мудролюбивой окружен.
К нему Сократ всех ближе восседает
И с ним Платон; весь сонм всеведца чтит;
Здесь тот, кто мир случайным полагает…
…
Там – геометр Эвклид, там – Птолемей,
Там – Гиппократ, Гален и Авиценна,
Аверроис, толковник новых дней.
Я всех назвать не в силах поименно;
Мне нужно быстро молвить обо всем,
И часто речь моя несовершенна[196].
Выше всех, ближе всех к Раю сидит человек, которого Данте называет «учителем тех, кто знает». Он не произносит его имени, да это и не нужно. Отсылки к Аристотелю в «Божественной комедии» встречаются намного чаще любых других, за исключением самой Библии. Языческая наука Аристотеля явно не представляла угрозы богословию.
Однако в XIII веке церковные власти столкнулись с чем-то для них непривычным. Дело было не только в том, что широта тем, поднятых в свежепереведенных сочинениях Аристотеля, а также сила оказанного ими воздействия не шли ни в какое сравнение с прежними знаниями, а скорее в том, что всю структуру учебной программы нужно было привести в соответствие с ними. Да и подоспели эти переводы в неудобный момент. Епископов все больше волновала растущая независимость университетов. Клирики опасались, что автономия, за которую бились магистры и студенты, ограничит власть Церкви диктовать, каким образом должно освещать вопросы веры в классных комнатах. Властям всегда есть дело до того, чему и как учат подрастающее поколение, но в эпоху беспрецедентных системных изменений у церковных властей появилась действительно серьезная причина для беспокойства. Университеты были новыми и потенциально опасными заведениями.
Вдобавок непростые времена настали и в самой Церкви. Начиная с реформ 1050-х и 1080-х годов, в результате которых она обрела независимость от светских властителей, а духовенство укрепилось в роли нравственного авторитета, папы поощряли простых людей вести активную религиозную жизнь. Их призыв был услышан. Паломничество росло как на дрожжах, от нечистоплотных священников отворачивалась паства, а тысячи христиан готовы были умереть за веру в Крестовых походах. Но массовые движения плохо поддаются контролю. Папа сочувствовал людям, недовольным быстро меняющимися социальными условиями (особенно в растущих городах), и одобрял стремление вести более простую жизнь. Но результат не всегда оправдывал его ожидания. В XII веке по всей Европе множились религиозные движения. Зачастую они не имели жесткой организации; к тому же отличить святых от болтунов было порой непросто. Отказ от мирской суеты и приверженность апостольской жизни, воспетая Франциском Ассизским, – это была, конечно, дерзость, но дерзость еще приемлемая. А вот отрицание авторитета Церкви и ее монополии на толкование Писания, на чем настаивало вальденсианство, представляло реальную угрозу. Катары же дошли до чистой ереси, утверждая, что мир и христианская Церковь – творение Сатаны.
В такой напряженной ситуации разумно было с опаской встречать новые книги, знакомившие паству с неведомыми доселе способами познания мира. В 1209 году папа лично одобрил деятельность первой небольшой группы бродячих проповедников-францисканцев. И в том же году он начал Альбигойский крестовый поход против еретиков-катаров, живших в Южной Франции. На следующий год архиепископ Санса, к чьей епархии принадлежал и Париж, запретил магистрам читать натурфилософские книги Аристотеля[197]. Пять лет спустя запрет был подтвержден папским легатом.
Большого эффекта это не возымело. Во-первых, запрет 1215 года касался только факультета искусств. Студенты богословского факультета могли свободно изучать аристотелевскую натурфилософию – так же как и любой человек, читающий Аристотеля частным образом. Многие магистры негласно игнорировали этот запрет, а в некоторых университетах, в частности в Оксфорде, он и вовсе не имел силы[198].
Ученые мужи знали свое дело и прекрасно понимали, что труды Аристотеля слишком ценны, чтобы от них отказываться. К тому же, если сочинение не еретическое, его можно использовать в качестве оружия против еретиков – как и францисканцев, к которым Церковь тоже поначалу отнеслась с подозрением. Стройное, убедительное объяснение природы, представленное Аристотелем, могло бы помочь Церкви перетянуть колеблющихся на свою сторону. В 1216 году, через год после второго запрета, папа римский учредил новый миссионерский орден, чьей основной задачей стала борьба с ересью. Доминиканцы, получившие имя в честь своего испанского основателя, вошли в число самых горячих поклонников и последователей аристотелевской научной теории в средневековых университетах.
В 1228 году новый папа Григорий IX продлил действие запрета, распространявшегося на парижских магистров. Однако изучение трудов Аристотеля всячески поощрялось в университете, который был на следующий год основан в Тулузе. Тулузский университет учредили в рамках Парижского мирного договора, положившего конец Альбигойскому крестовому походу, а для борьбы с альбигойской ересью папа был готов использовать все доступное ему «египетское золото».
В Чистый четверг 1229 года папа Григорий IX подписывал Парижский договор, а Парижский университет бастовал. Конфликт между студентами и гражданскими властями обострился. Пьяные студенты разгромили таверну. Будучи клириками, они подлежали церковному суду, но горожане требовали, чтобы их наказала королева-регент, Бланка Кастильская. Жестокая городская стража убила нескольких студентов, Церковь вмешиваться отказалась, и профессора присоединились к протесту. Это была международная новость: брат Матвей Парижский в далеком Сент-Олбансе записал все события в деталях и обвинил Бланку в «женской импульсивности и горячности возбужденного ума». Король Генрих III Английский обнародовал открытое письмо, приглашая профессоров и студентов продолжить занятия
