Урания - Иосиф Бродский

«Я входил вместо дикого зверя в клетку…»

Я входил вместо дикого зверя в клетку,выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,жил у моря, играл в рулетку,обедал черт знает с кем во фраке.С высоты ледника я озирал полмира,трижды тонул, дважды бывал распорот.Бросил страну, что меня вскормила.Из забывших меня можно составить город.Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,надевал на себя что сызнова входит в моду,сеял рожь, покрывал черной толью гумнаи не пил только сухую воду.Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;перешел на шепот. Теперь мне сорок.Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.Только с горем я чувствую солидарность.Но пока мне рот не забили глиной,из него раздаваться будет лишь благодарность.

Жизнь в рассеянном свете

Грохот цинковой урны, опрокидываемой порывомветра. Автомобили катятся по булыжноймостовой, точно вода по рыбамГудзона. Еле слышныйголос, принадлежащий Музе,звучащий в сумерках как ничей, норовный, как пенье зазимовавшей мухи,нашептывает слова, не имеющие значенья.

Неразборчивость буквы. Всклокоченная капустатуч. Светило, наказанное за грубостьприкосновенья. Чье искусство —отнюдь не нежность, но близорукость.Жизнь в рассеянном свете! и по неделямничего во рту, кроме бычка и пива.Зимой только глаз сохраняет зелень,обжигая голое зеркало, как крапива.

Ах, при таком освещении вам ничего не надо!Ни торжества справедливости, ни подруги.Очертания вещи, как та граната,взрываются, попадая в руки.И конечности коченеют. Этооттого, что в рассеянном свете холоддемонстрирует качества силуэта —особенно, если предмет немолод.

Спеть, что ли, песню о том, что не за горами?о сходстве целого с половинкойо чувстве, будто вы загоралинаоборот: в полнолунье, с финкой.Но никто, жилку надув на шее,не подхватит мотивчик ваш. Ни ценитель,ни нормальная публика: чем слышнеекуплет, тем бесплотнее исполнитель.

«Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве…»

М. К.

Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царствевсе подозрительно: подпись, бумага, числа.Даже ребенку скучно в такие цацки;лучше уж в куклы. Вот я и разучился.Теперь, когда мне попадается цифра девятьс вопросительной шейкой (чаще всего, под утро)или (заполночь) двойка, я вспоминаю лебедь,плывущую из-за кулис, и пудрас потом щекочут ноздри, как будто запахнабирается как телефонный номерили — шифр сокровища. Знать, погорев на злакахи серпах, я что-то все-таки сэкономил!Этой мелочи может хватить надолго.Сдача лучше хрусткой купюры, перила — лестниц.Брезгуя щелковой кожей, седая холкаоставляет вообще далеко наездниц.Настоящее странствие, милая амазонка,начинается раньше, чем скрипнула половица,потому что губы смягчают линию горизонта,и путешественнику негде остановиться.

«В этой комнате пахло тряпьем и сырой водой…»

В этой комнате пахло тряпьем и сырой водой,и одна в углу говорила мне: «Молодой!Молодой, поди, кому говорю, сюда».И я шел, хотя голова у меня седа.

А в другой — красной дранкой свисали со стен ножи,и обрубок, качаясь на яйцах, шептал: «Бежи!»Но как сам не в пример не мог шевельнуть ногой,то в ней было просторней, чем в той, другой.

В третьей — всюду лежала толстая пыль, как жирпустоты, так как в ней никто никогда не жил.И мне нравилось это лучше, чем отчий дом,потому что так будет везде потом.

А четвертую рад бы вспомнить, но не могу,потому что в ней было как у меня в мозгу.Значит, я еще жив. То ли там был пожар,либо — лопнули трубы; и я бежал.

В Италии

Роберто и Флер Калассо

И я когда-то жил в городе, где на домах рослистатуи, где по улицам с криком «растли! растли!»бегал местный философ, тряся бородкой,и бесконечная набережная делала жизнь короткой.

Теперь там садится солнце, кариатид слепя.Но тех, кто любили меня больше самих себя,больше нету в живых. Утратив контакт с объектомпреследования, собаки принюхиваются к объедкам,

и в этом их сходство с памятью, с жизнью вещей. Закат;голоса в отдалении, выкрики типа «гад!уйди!» на чужом наречьи. Но нет ничего понятней.И лучшая в мире лагуна с золотой голубятней

сильно сверкает, зрачок слезя.Человек, дожив до того момента, когда нельзяего больше любить, брезгуя плыть противубешеного теченья, прячется в перспективу.

Стрельна

В. Герасимову

Боярышник, захлестнувший металлическую ограду.Бесконечность, велосипедной восьмеркой принюхивающаяся к коридору.Воздух принадлежит летательному аппарату,и легким здесь делать нечего, даже откинув штору.О, за образчик взявший для штукатурки лунныйкратер, но каждой трещиной о грозовом разряденапоминавший флигель! отстраняемый рыжей дюнойот кружевной комбинации бледной балтийской глади.Тем и пленяла сердце — и душу! — окаменелостьАмфитриты, тритонов, вывихнутых неловкотел, что у них впереди ничего не имелось,что фронтон и была их последняя остановка.Вот откудова брались жанны, ядвиги, ляли,павлы, тезки, евгении, лентяи и чистоплюи;вот заглядевшись в чье зеркало, потом они подставлялигрудь под несчастья, как щеку под поцелуи.Многие — собственно, все! — в этом, по крайней мере,мире стоят любви, как это уже проверил,не прекращая вращаться ни в стратосфере,ни тем паче в искусственном вакууме, пропеллер.Поцеловать бы их в правду затяжным, как прыжок с парашютом, душныммокрым французским способом! Или — сменив кокардуна звезду в головах — ограничить себя воздушным,чтоб воскреснуть, к губам прижимая, точно десантник, карту.

«Чем больше черных глаз, тем больше переносиц…»

Чем больше черных глаз, тем больше переносиц,а там до стука в дверь уже подать рукой.Ты сам себе теперь дымящий миноносеци синий горизонт, и в бурях есть покой.Носки от беготни крысиныя промокли.К лопаткам приросла бесцветная мишень.И к ней, как чешуя, прикованы биноклине видящих меня смотря каких женьшень.У северных широт набравшись краски трезвой,(иначе — серости) и хлестких резюме,ни резвого свинца, ни обнаженных лезвий,как собственной родни, глаз больше не бздюме.Питомец Балтики предпочитает Морзе!Для спасшейся души — естественней петит!И с уст моих в ответ на зимнее по мордесквозь минные поля эх яблочко летит.

«Замерзший кисельный берег. Прячущий в молоке…»

Е. Р.

Замерзший кисельный берег. Прячущий в молокеотражения город. Позвякивают куранты.Комната с абажуром. Ангелы вдалекегалдят, точно высыпавшие из кухни официанты.Я пишу тебе это с другой стороны землив день рожденья Христа. Снежное толковищеза окном разражается искренним «ай-люли»:белизна размножается. Скоро Ему две тыщилет. Осталось четырнадцать. Нынче уже среда,завтра — четверг. Данную годовщинунам, боюсь, отмечать не добавляя льда,избавляя следующую морщинуот еенной щеки; в просторечии — вместе с Ним.Вот тогда мы и свидимся. Как звезда — селянина,через стенку пройдя, слух бередит однимпальцем разбуженное пианино.Будто кто-то там учится азбуке по складам.Или нет — астрономии, вглядываясь в начертаньяличных имен там, где нас нету: там,где сумма зависит от вычитанья.

На виа Джулиа