Второе посещение острова - Владимир Файнберг

— Ты не пьяница, – сказал я, чувствуя, как во мне горячей волной поднимается любовь к этому человеку.

— Не алкоголик, – подтвердил Никос. – Знаешь, и сегодня пить буду только как символ. Скоро сюда приедет одна старая англичанка, обещал ехать с ней делать метки её земли. Купила, а теперь, когда участок поднялся в цене, хочет продавать.

— А ты тут причём?

— Просила помочь.

…Стол в беседке был уже накрыт.

Старательно ел специально для меня перетёртую фасоль, тушёные баклажаны с помидорами, нежные паровые котлетки. Выпил стопарик родимой водки. После чего ещё острее задразнил ноздри запах недоступного мне бараньего шашлыка.

Воровато стянул с одного из лежащих на блюде шампуров кусочек, сунул руку под стол, отдал Гектору. Тот благодарно лизнул ладонь. Девочки заметили этот мой жест. Тоже стали стягивать баранину со своих шампуров и бросать собаке.

Инес прикрикнула на них. Девочки в ответ завопили, как я понял, что так делает Владимирос. Стали распевать, чудовищно коверкая слова:

— «Жан, Жан, Калимжан, приходи в мой лавка, я торгую баклажан – самый вкусный травка!»

Люся, подкармливавшая Гришку всем понемножку, укоризненно посмотрела на меня, спросила:

— Вы и свою Нику учите таким глупостям?

В общем, веселье было в самом разгаре, когда издали, откуда‑то со стороны мостика донеслось призывное бибиканье автомашины.

— Это Лиз, – сказал Никос, вставая. – Англичанка.

— Можно я с тобой?

Никос кивнул. По дороге к его машине он зашел в дом, вынес оттуда какую‑то банку и кисть.

Мы доехали до мостика, где из своего «фольксвагена» пересело к нам странное существо – пожилая женщина с лицом, сплошь покрытым желтоватым пухом. Она сидела с Никосом, развернув план–схему своего участка земли, а я сидел сзади и предавался размышлениям, часто ли она бреется, если бреется вообще.

Должно быть, последний стопарик шестидесятиградусной водки, который я хватил напоследок, сделал своё дело, потому что я всё‑таки спросил:

— Шевинг? Бреетесь?

Если бы ты, Маринка, находилась тут, я бы получил затрещину. Лиз не обернулась, не ответила. С этой минуты не общалась с мной, «хамом из России», как она справедливо подумала.

И я заткнулся.

Мы ехали бездорожьем по живописным горным дебрям, густо поросшим средиземноморской растительностью. Пчёлы и бабочки мелькали в столбах солнечного света, бьющего из‑за стволов деревьев.

Хотя эти места были сравнительно далеки от моря, при наличии автомашины и проложенной дороги можно было спуститься к нему минут за двадцать, а до города – за полчаса. Когда мы остановились в тени корабельных сосен на небольшом плоскогорье, и я вышел из машины, вдохнул настоянный на хвое чистейший горный воздух, увидел вдали морскую синь с островками, мне стало жаль, что я и помыслить не могу купить эту «землю», чтобы построить тут дом для своей жены и дочки. Не для себя. Ибо моё время выходит. Как выходит оно у отца Никоса, который как приехал, так и заснул где‑то в одной из комнат.

Никос ходил окрест с банкой и кистью, делал на скалах и стволах деревьев красные отметины. Старушка Лиз семенила вслед со своим планом. У неё был недовольный, деловой вид.

«Если бы мы с Дмитросом нашли не сундук церковных книг, а клад старинных золотых монет? Всё вдруг стало бы реальным, возможным… И преступным! Ведь говорил же Дмитрос, что древности, найденные в земле Эллады – собственность государства».

Я даже встряхнулся, как Гектор, отгоняя пустопорожние мыслишки.

«Чур меня, чур!» – думал я, когда машина тронулась и мы поехали почему‑то не вниз, а ещё дальше наверх. И тут Никос спросил:

— Почему тебе не купить тут землю? Государство платило бы тебе пенсию, взял бы ссуду в банке… У тебя в Греции много друзей, таких, как Константинос. Я помог бы построить дом, как у меня.

— Никос! То, что сейчас произошло, называется телепатия. Только что думал об этом… Ты и так «строишь» мне рот, зубы. Спасибо. Но я должен жить у себя, в России. Там мои читатели… Куда мы едем?

– Xочу купить мёд. Самый лучший в Элладе.

Неожиданно после крутого подъёма перед нами возник плетень, на котором вниз головой висело несколько глиняных кувшинов и оцинкованное ведро. За плетнём виднелось штук пятнадцать ульев, а за ними – сложенный из небелёных камней низенький дом с двумя раскрытыми окошками.

— Панайотис! Панайотис! – позвал Никос.

Из‑за дома с пластиковой лейкой в руке вышел высокий, совершенно лысый человек лет сорока. В майке и джинсовых брюках.

Нисколько не удивившись появлению неожиданных гостей, он открыл хлипкую калиточку в изгороди, впустил нас на участок, усадил за деревянный стол в тени отягощённой плодами груши. Здесь же стоял мотоцикл и несколько пластиковых канистр.

Никос объяснил Панайотису, кто мы такие – госпожа Лиз из Англии, Владимирос – из России. Житель горной глуши на это никак не среагировал. Молча ушёл в дом и пропал.

За это время я зметил невдалеке, под свисающими с подпорок виноградными гроздьями нечто в высшей степени странное, марсианское – очень большой белый шлем космонавта, укреплённый на невысоком столбе.

Детское волнение охватило меня. Я встал и двинулся к этому шлему.

«Живёт тут высоко в горах. По ночам над головой звёздное небо, спутники, неопознанные летающие объекты… – подумалось мне. – Может, какие‑то неземные великаны спускались, оставили шлем».

— Хлеб! – крикнул Никос. – Печка, чтобы делать хлеб!

Этим хлебом, вернее, лепёшками с мёдом Панайотис угостил нас. А так же вином собственного изготовления.

Панайотис оказался доброжелательным молчуном. Смотрел, как мы ели, улыбался, потирал лысину.

— Смотри, у него на руке нет часов, – сказал Никос. – В доме тоже нет. Не имеет радио, телевизора.

— А где его жена, дети?

— Зеро. Нуль. Сам себе всё построил. Двадцать лет живёт тут один.

— И зимой?

— Тоже.

Панайотис сидел среди нас, как глухонемой.

— Никос, спроси его, знает он, кто такой Горбачёв?

Никос спросил.

Панайотис в недоумении пожал плечами.

— Ну, хорошо. А где он тут, на горе, берёт воду?

— Едет на мотоцикле вниз к моей речке, набирает в канистры.

«Да это монах, – подумал я. – Сущий монах». И спросил:

— Ты веришь в Бога?

Никос перевёл,

Панайотис отрицательно покачал головой. Внезапно заговорил. Никос едва успевал переводить.

— Не знаю никакого Бога, никакого Горбачёва. Ничего не хочу знать, что делается внизу, где живут сумасшедшие. У кого сад, огород и пчёлы, только тот здоровый человек. У тебя есть сад, огород и пчёлы?

— Нет.

— А что ты делаешь?

— Пишу книги.

— У тебя есть время писать книги, а у меня нет времени их читать.

— Но погоди, неужели тебе ничто не интересно, нет вопросов?

— Каких? – Панайотис с недоумением взглянул на меня. – Мы все умрём, понимаешь, друг?

— Нам пора ехать, – сказала старушка Лиз, которая не понимала ни по–гречески, ни по–русски. Ей стало скучно.

Панайотис принёс литровую банку мёда с плотно завёрнутой крышкой. Никос заплатил. И мы уехали.

«Что это, глубочайшая духовная неразвитость, жизнь на животном уровне или же своеобразная мудрость? – думал я. – Гораздо моложе меня, а так страшно просто напомнил о смерти…»

Лиз со своим планом перелезла у мостика в «фольксваген», укатила в сторону города, мы докарабкались на машине до «земли» Никоса, пили в беседке чай со сливовым пирогом, я кое‑как разговаривал с отцом Никоса и ничего не понимал, потому что Никос пошёл в дом поспать, некому было переводить. Инес о чём‑то спорила с Люсей. Девочки пасли Гришку на расстеленном поверх травы одеяле.

Сумерки наплывали на горы. С другой стороны ущелья послышалось тихое, мелодичное позвякивание колокольчиков. По противоположному склону передвигались белые овечки, сопровождаемые пастухом с высоким посохом.

Я бродил от дерева к дереву, сидел на валуне у края ущелья. Вспомнилось, как занемог в марте, и Ника подошла, погладила по лбу, сказала: «Папочка Володичка, не бойся. Ты не умрёшь. А если умрёшь, Иисус возьмёт тебя к себе на небо. И ты будешь там жить. А когда я стану старенькая и умру, тоже возьмёт меня в рай. Я тебя там найду, возьму за руку и скажу: «Вот видишь, а ты боялся!»»

Необыкновенная тишина пала на сердце. Лишь смутный, как зов древней Эллады, перезвон овечьих колокольчиков доносился извне.

Становилось прохладно. Я подошёл к беседке, чтобы напомнить Люсе о том, что Гришка в одних ползунках. Что нам, наверное, пора домой.

— Повторяйте, повторяйте за мной, – услышал я голос Люси, сидящей за столом напротив Инес, которая смотрела на неё во все глаза. – Расслабьтесь и повторяйте. Это называется Веления Сердца, Головы и Руки. «Огонь фиолетовый, в сердце пылай, любовью божественной ярко сияй! Ты – милосердие истинное вечно, да буду созвучна тебе бесконечно!»