Сожители. Опыт кокетливого детектива - Константин Кропоткин

– Плеха-а! Чи-ла-авеку пле-еха! – взвыл за нашими спинами высокий старушечий голос.

Бабки знают, когда кричать. Они даже если не видят ничего, то все равно знают.

– Брык – и нет никого, – произнесла Манечка, наблюдавшая за этой сценой из-за могучей спины Лизаветы.

– Пойдемте кофе пить? – как ни в чем ни бывало спросила транвеститка. Я восхитился: вот только что она была «неустрашимая Лизавета», а тут уже снова сделалась «Лизой бедной», вечной девушкой в кружевах (и аппликация на груди жакета оказалась всего лишь лирическим цветочком, вырезанным из газеты; милой пародией на бутоньерку).

Чудеса.

Согласно помотав головой, Манечка устремилась к выходу.

– А посылка-то как же?! – спросил я, следуя за ней.

– А кому ее отдавать? Этому? – сказала Манечка, – Он же сделался, как без чувств.

Еще как сделался. Коллеги служку уж обступили, собирались дуть на него, лить воду. Судя по стонам, он был без сомнения жив, но в каком-то смысле, никогда и не жил. Видели б вы эту тухлятину в глазах.

А квартира у Лизы была однокомнатная. Налево, куда я по ошибке толкнулся сначала – через длинный коридор мимо туалета – была кухня: небольшая, в обычном кухонном роде – со шкафчиками еще советского облезлого коленкора, со столиком покрытым цветастой выцветшей клеенкой, с холодильником и телевизором на нем. Непростота этой кухни состояла только в том, что стены ее были густо залеплены фотооткрытками – хорошенькие девушки сидели, стояли, прикрывались зонтиками, развевали свои пышные юбки, поджимали губы и круглили глаза в надуманном испуге, целовали лохматых собачек, тискали гладких кошечек….

– Это мой алтарь. Я собираю пинапгерл, – сообщила за моей спиной Лиза, вроде бы поясняя, но ничего по сложности своей натуры не пояснила, а только еще больше запутала.

Единственное, что я могу сказать наверняка – трансвеститка Лизавета любит фигуристых девушек: с грудями-яблочками, осиной талией, аппетитным задом и ножками, изящные контуры которых завершаются крошечными ступнями на котурнах.

Если выводить из этих картинок Лизин идеал, то получится, что она опоздала родиться лет на 60.

Другой очевидный вывод – идеал был для нее действительно идеален – так далек, что и не дотянуться. У девушек с картинок не было ни громоздких плеч Лизы, ни ее больших рук, ни массивных ног, ни крупных черт лица. Волосы – да, прическа ее была чем-то похожа, гладкий светлый куколь, как у картинной девицы – той, в четвертом ряду слева, в остреньких старинных очках, которая, жмуря ротик-вишенку, тыкала указкой в разлинованную школьную доску.

– Красиво, – сказала Манечка, объективно отстоявшая от рисованных красоток примерно на том же расстоянии, что и Лиза: Манечка была толстая, Манечка была бесформенная, одежда Манечку не облегала, она на ней пузырилась, да и овечьей покорности не было в глазах Манечки ни следа.

В общем, одна была очень земной женщиной, другая была женщиной эфемерной, и обе они были неидеальны, если брать рисованных дев за образец.

– А теперь пройдемте в гостиную, – церемонно произнесла Лиза, и вывела нас в комнату, которая оказалась также и спальней.

В углу стояла тахта, покрытая леопардовым пледом. На стенах кроме открыток висели на веревочках носатые куколки-марионетки в платьицах-фижмах. Еще здесь был большой темный шкаф, из приоткрытой двери которого торчала одежда. Была здесь и неумытая хрустальная пепельница на тумбочке. Было и кресло, своими деревянными резными подлокотниками похожее на трон. На письменном столе возле окна стоял громоздкий горбатый компьютер из позапрошлой эпохи, на столе была куча каких-то вырезок, картинок, компакт-дисков, флэшек, книг, ручек, карандашей.

– Это ваш брат? – спросила Манечка, выцепив самую странную деталь захламленно-цветочного интерьера.

На стене, среди картинок и кукол, был готов затеряться фотоснимок бритого парня в военной форме, увешанного блестючими цацками, как елка. Нос человека на небольшой продолговатой фотографии был узнаваем, да и глаза, если приглядеться, – тоже, не говоря уже о подбородке, массивном, из тех, которые наш приятель Андрюшка именует «бычливыми», не забывая при этом томно жмуриться.

– Человек из прошлого, – не глядя, бросила Лиза. Пока мы осматривались, она устроила на двух табуретках кофейный ландшафт. Расставила три разномастные чашки с блюдцами, выставила сахарницу с розовым цветком на белом пузе, жестянку с кофейным порошком, чайник с кипятком, молочный пакет, металлическую корзинку – а в корзинку она поместила пластиковый лоток с печеньем, прямо так, только отогнув у лотка прозрачную крышку, – Поговорим? – сказала она, усевшись на табуретку, и выжидательно посмотрела на нас с Манечкой, разместившихся на на леопардовом покрывале тахты.

– Давайте поговорим, – выдавил я.

Такие вопросы всегда ставят меня в тупик. Они не задают ни вектора разговора, ни его тона, и поди-пойми, что хочет слышать от тебя собеседник, чем интересуется.

Однажды, давным-давно, одна художественно озабоченная женщина спросила мое мнение о современном искусстве, и с испугу я заговорил о «дегуманизирующем характере порнографии, с нацистской одержимостью редуцирующей человека до бренной плоти»; дама осталась недовольна и даже пошла красными пятнами, напомнив антоновское яблочко – на том и разошлись.

Но тут мы были в гостях, к тому же Лиза была поумней той ученой идиотки, к тому же она была бедной – мысль, что транссухи живут недолго, однажды застряв, приходила мне в голову всякий раз, когда я встречал их отчаянную женственности; я говорил себе, что не имею права смеяться над ними, я обязан – обязан – уважать их выбор, хотя бы по той же причине, по которой не бью детей и не пинаю собак.

Это их жизнь, их выбор, их святое право. Пусть.

– Миленько вы тут устроились, – сказала Манечка, не то умело притворяясь, не то и правда не кривя душой, – У меня дома вечно такой срач, что приходится гостей звать.

– Чтоб прибрались? – торопливо подхватил я этот легкомысленный тон.

– Стыд перед чужими людьми – это единственное, из-за чего я еще не превратилась в чушку, – пояснила Манечка, взявшись за банку с кофейным порошком. Она вскрыла ее, насыпала себе в чашку порошку, залила его водой из чайника. Над чашкой поднялся пар, потянуло если не уютом, то чем-то на него похожим.

– Ко мне ходит помощница по хозяйству, – сказала Лиза, заливая воду в свою чашку.

– У нее тут немного работы, – сказал я, – Квартира не очень большая.

– Дарима еще гладит, готовит немножко, иногда моет окна. Всегда что-нибудь находит.

– Какое интересное имя, – сказал я, – татарское?

– Она из Сибири.

– А что готовит? – спросила Манечка, – Пельмени, наверное.

– Разное. Сайки, лазаньи, а еще милое блюдо под названием… я все время забываю его название… «силуэты». Это как манты, только не совсем манты. А к вам кто ходит?

– Никто, – сказал я.

– Могу порекомендовать, – наклонив голову немного по птичьи, вильнув белым куколем волос, сказала Лиза, – Берет немного, работает хорошо, не ворует. Ей как раз деньги нужны. Дарима ждет ребенка.

Только беременной Даримы в нашем цирке-шапито не хватало, подумал я, и, вдруг заскучав, отпросился в туалет.

Я был только гарниром в этом доме. Лизе захотелось поговорить с Манечкой. Они друг другу понравились, хотя общего не имели ничего. Они не были даже противоположностями, чтобы притягиваться.

Туалет был оклеен обоями под дерево, а возле унитаза лежала высокая стопка журналов по дизайну. На титульной странице самого верхнего журнала быд изображен золотой нос, растущий прямо из белой стены.

– Вы влюблены? – донесся до меня голос Лизы; двери в доме явно были фанерными, а стены – картонными.

– Не знаю, – сказала Манечка.

– Если вы влюблены, то вы знаете, а если нет….

– С одной стороны он мне нравится, но с другой…, – Манечка помолчала, – Ну, переспала – а теперь и понять не могу. Все так сложно.

– В любви нет ничего сложного.

– А вы любили?

– Да.

– А он что?

Лиза ответила не сразу.

– Нет, он меня не любил…. Сначала. А дальше было поздно. Я спасла ему жизнь, так получилось, вытащила из одной… заварушки. Спасла ему жизнь и убила свою любовь.

– Разве так можно? – уверен, что в этот момент Манечка обескураженно захлопала глазами.

– Когда он сделал мне признание, я слышала в его словах только благодарность, а это не самая плодородная почва для сильных чувств. Я ему не поверила.

– Эх, – Манечка крякнула, – я б сейчас винца хряпнула, люблю такие истории под вино слушать.

– Вина нет, но если наш кавалер сходит…. Магазин тут недалеко. Где он кстати? Не умер на толчке-то?

– Кавалер! – завопила Манечка, – Бухла ледям купишь?