Испанская дочь - Лорена Хьюс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как бы там ни было, у Альберто определенно не было явного мотива, чтобы меня убить. Он добровольно отказался от своей доли наследства (так, по крайней мере, сообщил мне Аквилино). А после того, как он отрекся от состояния, для него не было никакого смысла подсылать ко мне убийцу. Если только он не притворялся скромным и непритязательным, на самом деле вынашивая коварный план прибрать и свою долю, и мою.
Но это было маловероятно.
Затем я переключила внимание на Мартина Сабатера. Тот сидел со встрепанными волосами, с распущенным галстуком, под глазами пролегли лиловые круги. Он уже давно снял пиджак, и в этой влажной духоте как будто чувствовал себя вполне вольготно. Вот у этого-то точно душа – потемки! Он невоздержно пил, он сквернословил (с тех пор, как мы сели за столик, я уже несколько раз слышала от него смачные ругательства) и, похоже, не питал ни малейшего уважения к женщинам. Вдобавок ко всему, при нем был пистолет.
Вот только какая ему выгода от моей смерти? Он все равно даже не упомянут в завещании. Если только у него нет договоренности с какой-нибудь из моих сестер. Но я не припоминала, чтобы он с кем-то из них вел себя как-то по-особенному. Ни подозрительных взглядов, ни перешептываний. Даже наоборот. Анхелика как будто его недолюбливала, а Каталина и вовсе держалась с ним безразлично. И все же, если здесь и находился кто-то, способный сознательно причинить другим несчастье, то это был именно он, отцовский управляющий.
– Так что вы об этом думаете, дон Кристобаль? – спросил Мартин.
Оба выжидающе глядели на меня.
– Простите, о чем вы?
– Альберто захотел вот узнать, как вы считаете: доброта – это врожденное или приобретенное качество?
Я задумалась над этим. Если речь шла о Кристобале или о моей матери – то, разумеется, врожденное. Насчет себя же я вовсе не была так уверена. Тот факт, что именно я уговорила своего мужа все бросить и последовать за моей и только моей мечтой и что сейчас я обманывала всех этих людей – и совершенно невинных, и кого-то виноватого, – все это говорило отнюдь не в пользу моих врожденных добродетелей.
– И то и другое. А вы как считаете? – обратилась я к Мартину.
– Я думаю, что вопрос этот слишком уж банальный – без обид, hermano, – бросил он Альберто. – Добро само по себе субъективно. То, что вы считаете добром, для меня может таковым и не быть. И как соотносится эта отдельно взятая доброта с общественными нормами и с законами, навязанными нам правительством или духовенством? И не является ли доброта самопожертвованием? Потому что всегда может возникнуть конфликт между тем, чего хотите вы, и тем, чего хотят другие. Но отчего желания и потребности других людей становятся вдруг более весомыми, чем ваши? Что будет, если к другим вы будете добры, а к себе – нет? И ведь тут важна еще и мотивация, верно? Что, если вы будете поступать как добрый человек, а в душе у вас будет единственное желание – истребить весь мир? Что, если вы делаете нечто хорошее только для того, чтобы другие сочли вас добрым? Так что вопрос тут на самом деле таков: что именно позволяет считать человека добрым – его действия или побуждения? – Мартин разлил остатки из бутылки нам на двоих с Альберто. – Что скажешь, падре?
– Действия.
– Но разве твой бог не должен знать, что происходит в душе у каждого человека? – спросил Мартин.
– Ну, так и что? – горячо возразила я. – Если у тебя дьявольские помыслы, но ты поступаешь с ними вразрез – то с чего вдруг тебя за это наказывать?
– Никто и не говорит о наказании. Я говорю лишь о теории морали.
Сцепив руки за головой, Альберто наблюдал за нашим спором, сложив губы в лукавой улыбке. Его хитровато-довольная мина сразу дала мне понять, что в детстве он был тем еще озорным мальчишкой.
– Так вот, – продолжала я, немного обдумав слова Мартина, – я считаю, что добро и зло присутствуют в каждом человеке. Все мы живем с этой постоянной борьбой внутри нас. И то, чему мы больше отдаем предпочтение, то, видимо, нас и определяет. – Мы с Мартином на долгое мгновение поглядели друг другу в глаза. Я была сильно удивлена, что у такого человека, как Мартин, которого я считаные секунды назад сочла грубияном и дремучим женоненавистником, окажется столько живого ума и красноречия, чтобы с таким накалом обсуждать столь непростой философский вопрос.
– Ну что ж, – молвил Альберто, поднимаясь из-за стола, – боюсь, мне пора уже возвращаться к собственной ежедневной битве с демонами. Дон Кристобаль, знакомство с вами доставило мне исключительное удовольствие. – Он протянул мне руку.
Интересно, что я должна была с ней сделать – поцеловать или пожать? Я все же выбрала последнее.
– Взаимно.
– Ты чего это?! Подбрасываешь нам такую каверзную тему – и тут же делаешь ноги?! – возмутился Мартин. – Не уходи, hermano. Еще же совсем рано. Я через минут пятнадцать тебя отвезу, обещаю!
– Не беспокойся, Мартин. Сегодня чудесный вечер, и я с удовольствием пройдусь. – Затем Альберто повернулся ко мне: – Когда встретимся в следующий раз, я хочу побольше узнать о своей сестре Пурификасьон.
По необъяснимым для меня причинам, от этих слов Альберто мне вдруг захотелось расплакаться. После гибели Кристобаля я сделалась слишком уж чувствительной. Или, быть может, все дело было в aguardiente?
Провожая взглядом уходящего из кабака брата, я уже хотела справиться у Мартина, живет ли Альберто где-то здесь, в городке (это могло бы решить насущную для меня проблему, где провести ночь и как пораньше утром попасть в банк), когда к нам подошли две женщины. «Ну что теперь?» – раздраженно мелькнуло в голове. Я так вымоталась за день! Единственное, чего мне сейчас хотелось – это где-нибудь уснуть. Однако в мужчинах, судя по всему, заключено куда больше энергии, чем в нас. Мартин сразу раскрыл объятия одной из подошедших – долговязой красотке в лавандовом платье со свесившейся с плеча бретелькой и буйными черными волосами, которая с готовностью уселась ему на колени.
– Господи всемогущий! – воскликнула она. – Я думала, этот святоша никогда отсюда не уйдет!
Мартин шепнул ей пару
