Геологи идут на Север - Иннокентий Галченко

Прочитав, я вопросительно смотрю на Цареградского.

— Это как бы изюминка экспедиции, — улыбается он. — Наша задача — проверить достоверность открытия Попова. Ваша партия будет вести съемку по маршруту Черского. Я предполагаю, что «яма Попова» окажется на площади ваших работ. Нужно убедиться, не является ли это очередной «золотой» легендой.

Я еще раз внимательно перечитываю письма.

— Нужно спросить местных жителей, был ли здесь Попов. И если жив его проводник, то он нас проведет к яме. Где якут хоть раз был, он обязательно найдет это место.

— Пожалуй, правильно, — соглашается Цареградский. — Хорошо. Действуйте. А о содержании письма никому ни слова.

Прежде всего я-направляюсь к председателю колхоза. Старый якут с веселыми искорками в прищуренных глазах помнит все, что прошло на его глазах десятки лет назад.

— Был, был такой чудак русский. Все что-то в тайге искал с проводником.

— А проводник жив?

— Живой! Вон в том доме живет, юрту свою бросил.

И старик указал на небольшой обмазанный глиной домик без крыши.

Захватив из запасов партии бутылку спирту, полкирпича чаю, сахару и галет, иду к проводнику. В избушке, разделенной на две половины, со стенами, оклеенными вместо обоев листками евангелия, меня встречает человек, с которым, оказывается, я уже знаком, — Афанасий Иванович Данилов, тот самый, который помогал нам причалить к берегу.

— Проходите, проходите, — здороваясь, приглашает он.

Его жена Матрена, маленькая, подвижная женщина, сразу же начинает готовить для гостя традиционный чай.

— Як вам, Афанасий Иванович, по важному делу пришел, — начинаю я свой разговор после первой же выпитой рюмки, закусывая тающей во рту вяленой нельмой. — Вы, говорят, были проводником у Попова, ездили с ним всю зиму. Расскажите все, что про него знаете.

— Верно, ездил. Молодой, холостой я тогда был. Попов к нам в крепость весной приехал, последней дорогой в четырнадцатом году. Большой, высокий человек был. А лицо у него рябое, нос — как у ястреба. Отставной казачий начальник он был. Привез с собой продукты, товары, котел и железный инструмент. Торговать, однако, не стал. Золото, говорит, искать у вас приехал. Все лето по тайге ходил. Вернулся довольный. Зимой нанял оленей, уговорил меня каюром быть. Якутским трактом доехали мы до реки Бочеры. Там остановились. На месте, где дорога выходит на реку, яму копали. Конец ноября был. Великие морозы стояли. Костром отогревать мерзлую землю приходилось. В две четверти яму выкопали. В котле воду грели, золото мыли. Кусочки такие желтые в мешочек Попов складывал. Шибко радовался и говорил: «Не про-пали наши труды, Афанасий! Богатым человеком теперь буду, моя эта теперь река, столбы я поставил. Продам реку и деньги большие получу». Первый раз я слышал, чтобы тайгу можно было продать. Чудак был человек, — смеется мой собеседник.

— В ноябре мы доехали до одной речки. В узком ущелье поставили палатку. Утром Попов залез на высокий берег над рекой.

«Здесь, — говорит, — Афанасий Иванович, должно быть золото, будем бить яму. Я расчищу снег, а ты заготовь сухих дров».

На ночь разложили большой костер. На следующий день заставил он меня в большем котле натаять из снега воды, а сам стал мыть в большом котле обыкновенную землю, вынутую из ямы. После каждой промывки долго смотрел через стекло на дно ковша, но я видел — ничего там не было.

На третий день, когда в яме остались небольшие куски скалы, Попов вдруг радостно крикнул: «Есть!» Стал показывать мне дно ковша. Я увидел несколько желтых небольших камушков. Страшно радовался в тот вечер Попов, угостил он меня спиртом и говорит:

«Не пропали наши труды даром, Афанасий Иванович. Никому ничего не рассказывай, богатыми людьми мы станем. Как приеду обратно, тебя отблагодарю».

Я тоже тогда радовался.

Афанасий Иванович, отхлебывая горячий густой чай, продолжает:

— Еще немного мы помыли, но ничего не нашли. Решили двигаться дальше. Целый день ехали по безлесным сопкам, к вечеру были на перевале и начали спускаться. Постепенно спуск становился все круче и круче. Нарты набегали друг на друга, сбивая в кучу оленей. Узкое ущелье уходило вниз. Откуда-то появилась наледь. Мы не ехали, а беспомощно катились вниз по льду и воде. Торбаза начали промокать и вскоре обледенели. В них, как в колодках, не двигались ноги. Мороз был страшный…

Вдруг с ужасом вижу — олени впереди куда-то проваливаются, судорожно цепляются копытами за лед, стараясь остановиться. Я крикнул Попову, чтобы он держал нарты, иначе пропадем, но передняя упряжка уже катилась вниз и тащила за собой остальные. Выхватив нож, перерезал я упряжь второй нарты, завернул оленей в сторону и уперся руками в торос. Мы с Поповым ободрали руки в кровь, но остановили четыре нарты около самого края обледеневшего водопада. Передней же нарты с оленями нигде не было видно.

Попов, бледный, со страхом смотрел вниз.

«Пропали мы, Афанасий Иванович, — проговорил он, еле шевеля замерзшими губами. — Замерзнем мы здесь!» — и вдруг неожиданно заплакал.

Тут я совсем испугался. Думаю: «И верно пропали». А сам кругом смотрю, как отсюда из ущелья выбраться. С трудом прошел по наледи обратно. В морозном тумане ничего не было видно. Наконец нашли место на камнях, где лежал снег и не было воды. Здесь можно было поставить палатку. Осторожно завернули назад оленей и добрались до этой площадки. Быстро разгрузили нарты, поставили две из них стоймя и кое-как натянули палатку. Я наладил печку. Попов меня с удивлением спросил: «Где дров для печки возьмем? Нартами придется топить, иначе замерзнем».

Долго мы мучились в ту ночь, пока разгорелись дрова из сырых, обледеневших нарт. Еще больше мучились разуваясь. Кое-как оттаяли торбаза около печки, и лишь тогда удалось их Стянуть с закоченевших ног. Сумели даже вскипятить чай. Выпив горячего чаю, окончательно отогрелись. Сожгли мы за ночь две нарты и почти все свечи. Этим спаслись, не замерзли.

Утром я пошел искать наши упряжки. Выкарабкался наверх из ущелья и нашел оленей, пасущихся ниже водопада, который отвесно падал с высоты двух саженей.

С трудом спустившись обратно в ущелье, привел я к палатке четырех самых сильных оленей. Сказал обрадованному Попову, что сможем спастись, только придется взять лишь палатку, печку, постель и на пять дней продуктов, больше олени поднять из ущелья не сумеют. Долго не соглашался со мной Попов и хотел взять обязательно все продукты, иначе, говорил, пропадем с голоду. Я стоял на своем. Наконец Попов махнул рукой:

«Делай, Афанасий Иванович, как знаешь!»

Только под вечер добрались мы до первого леса, где и заночевали.

Выехали на следующий день на большую реку Рассоху и увидели, что попали не туда, куда думали.

Быстро мы ехали вниз по реке. Мороз все крепчал. В одном месте, среди крутых высоких гор, вся река была покрыта наледным льдом. Налетел порыв ветра. Постепенно он стал усиливаться. Наконец подул, как ураган. Голоса человеческого не было слышно. Олени попадали на лед, мы сбились в одну кучу и покатились вниз по льду, подгоняемые ветром. Чуть не залетели в полынью, в самый последний момент пронеслись мимо и, прокатившись километров шесть, оказались в широкой долине Колымы. Ветер сразу ослаб.

Здесь, на ночлеге, разбирая в палатке вещи, Попов мне сказал, что не хватает маленькой сумки, где лежала проба с золотом. Мы ее где-то потеряли.

Долго в тот вечер сидел расстроенный Попов, но затем махнул рукой и говорит:

«Ничего, люди и так мне поверят, без пробы, что мы нашли с тобой, Афанасий Иванович, золото!»

Приехали назад в «крепость» уже в декабре месяце и здесь узнали о войне. Тысяча девятьсот четырнадцатый год это был.

«Пропали наши труды, Афанасий Иванович, — грустно говорил мне Попов при прощании. — Если меня не будет в живых и приедет кто от меня, может быть, моя жена, то покажи все места, где стоят столбы и где мы били яму».

— С тех пор я его не видел, — Закончил свой рассказ мой собеседник, допивая вторую чашку чаю.

— А не согласитесь ли вы, Афанасий Иванович, работать в нашей экспедиции? — спрашиваю я. — Яму Попова нам покажете.

— Дело, конечно, государственное, помочь надо. Хозяйство вот только у меня, рыбу ловить надо, сено косить. Да отпустит ли еще колхоз…

— С колхозом мы договоримся.

— Ладно, вспомню молодость, пойду с вами, — соглашается он. — У ямы затес я сделал, найдем ее.

Через час я рассказываю обо всем начальнику экспедиции.

— Вот видите, как хорошо все складывается. По реке Бочере как раз проходил Черский. Якуты его вели почтовой тропой. И если память мне не изменяет, у Черского там отмечен палеозой. В тысяча восемьсот девяносто первом году известный геолог и географ Иван Черский был командирован Академией наук для исследований в бассейнах рек Колымы, Индигирки и Яны. Из Якутска он вышел в июне тысяча восемьсот девяносто первого года на сорока четырех вьючных лошадях; с ним ехали его жена, зоолог экспедиции, и двенадцатилетний сын. По реке Хандыге и ее левым притокам он прошел в верховья реки Индигирки и вышел на Оймякон. Вот здесь, — показывает на карте Цареградский, — он пересек Индигирку и дальше по болотистой долине Ойемы добрался до реки Неры. Затем через плоскогорье Улахан-Чистай по долине Борулаха караван Черского дошел до поселка Кыгыл-Балыхтах на реке Моме. По реке Зырянке он добрался двадцать восьмого августа до Верхне-Колымска. Здесь весной Черский тяжело заболел. Видимо, острая вспышка туберкулеза. Но работы не прекращал. Двадцать пятого июня тысяча восемьсот девяносто второго года старого стиля Черский, не достигнув Нижне-Колымска, скончался. Жена довела его исследования до Нижне-Колымска, а зимой по Верхоянскому тракту вернулась вместе с сыном в Петербург.