Иван Калита - Максим Ююкин

— Что, княже, похоже, и это поле за тобою осталось? — задорно сказал Олюша, когда они вместе с Михаилом возвращались в сопровождении стражи в свой шатер. Стремянного прямо-таки распирало от радости и гордости за своего князя, и даже на хмурых нукеров он то и дело бросал задиристые, торжествующие взгляды. — Судья-то ханов точно ежа проглотил опосля казначеевых слов. Хороший он человек, Ши... Шихаб этот, не кривой душою; есть, выходит, такие и у бесермен.

— Рано радуешься, — мрачно отозвался князь, у которого не выходили из головы последние слова Кавга-дыя, скрытый смысл которых он понял слишком хорошо, чтобы не придавать им значения. — Слыхал, что сказал на прощанье проклятый Кавгадый? В покое они меня не оставят.

— Каждому дню своя забота, — беспечно ответил Олюша. — Днесь ты победил, вот и радуйся, а что после будет, один господь ведает.

Несколько дней прошли спокойно, и все это время Михаил не расставался с переплетенной в дорогую кожу, усыпанной каменьями псалтырью. Эта малая книжица поистине стала его волей, его дыханием, его языком, которым опальный князь беседовал с богом. В то утро, когда в княжеском шатре снова откинулся полог и в проеме выросла торжественная, исполненная мрачного достоинства фигура ханского бегеула, Михаил, как обычно, в сладком забытьи покачивался на звучных неторопливых волнах древнего стиха. Заметив вошедшего, Михаил бережно закрыл книгу, не дожидаясь приглашения, поднялся и, перекрестившись, направился к выходу. Но бегеул преградил ему путь рукой.

— Прежде мы должны кое-что сделать, — сумрачно буркнул чиновник и взял из рук сопровождавшего его нукера короткую веревку. Михаил понял и протянул вперед руки.

— Ну, что я тебе говорил? Кажется, дела мои неважные, — с грустной усмешкой бросил он через плечо слуге.

— Нет, сзади, — сказал бегеул, нетерпеливо описывая пальцем в воздухе дугу. Михаил послушно повернулся и скрестил руки за спиной.

И снова та же слепящая глаз крикливой роскошью юрта, те же источающие тупую надменность бесчувственных идолов лица судей, в глазах которых ясно читалось, что они уже давно вынесли свой приговор. На этот раз Кавгадый скромно молчал — все же как-то неудобно судье вести речь о собственных обидах! — вопросы задавал старый Острее.

— Надеюсь, ты не будешь отрицать, князь Микаэл, что в недавней битве с московским князем Гюрги ты осмелился создать угрозу жизни присутствующего здесь достопочтенного мурзы Кавгадыя, который, будучи посланцем великого хакана — да продлит аллах его дни! — обладал полной и безусловной неприкосновенностью на всех землях, куда простирается власть великого владыки. Знаешь ли ты, какая участь ожидает того, кто осмелится пренебречь священной тамгой? -Узкие глаза татарского вельможи, как холодные остро заточенные клинки, наотмашь полоснули князя и снова спрятались в черных бархатных ножнах злобно сощуренных век

— Да ведь на нем не было написано, что он посол, — усмехнулся Михаил. — В броне да с мечом все одинако выглядят — яко воины. Я мыслю так: коли ты посол, так и правь свое посольство, а в чужую драку тебе лезть нечего: неровен час, и бока намять могут.

— Дерзкие речи ты говоришь, князь Микаэл! — прошипел Острее, хищно ощеряя мелкие частые, но со многими пробоинами зубные огорожи. — Как бы тебе за них не поплатиться!

— А ты меня не пужай! — распаляясь, крикнул Михаил. — Я перед своею совестью и богом чист: как сведал, что передо мною цесарев посол, всю потребную честь ему воздал. Да отчего бы вам его самого о том не расспросить? — воскликнул князь, обращая на Кавгадыя полный гнева и презрения взгляд. — Что же ты молчишь, господине посол? Поведай им, как устроил я для тебя почестей пир, когда вои мои, за други своя живот положившие, еще в земле не упокоились; как отпустил тебя восвояси с богатыми дарами, хоть и был ты заят с обнаженным мечом на моей земле. Скажи, глядя мне прямо в очи, оскорбил ли тебя чем тверской князь?!

Но Кавгадый молчал, устремив неподвижный холодный взгляд прямо перед собой; его плоское, с вислыми щеками лицо выражало лишь скучливое равнодушие.

— А, так у вас все решено заране! — воскликнул князь, рассмеявшись горько и язвительно. И вдруг закричал пронзительным, срывающимся голосом: — Почто же терзаете меня своими расспросами, коли слова мои для вас все одно что дождь для рыбы?! Убейте, и дело с концом!

— Никто здесь не желает твоей смерти, князь Микаэл, — размеренным скрипучим голосом произнес Острев. — По повелению великого хана — да живет он вечно! — мы лишь пытаемся установить, виновен ты или нет. Между тем ты еще не дал ответ на самое тяжелое обвинение: это по твоему повелению была отравлена светлейшая хатунь Кончака? Говори! — внезапно возвысил голос Острее и, подавшись вперед, яростно впился в князя острыми немигающими глазами, будто намереваясь зачаровать его.

— Клянусь богом, кабы не были у меня связаны руки да меч мой был при мне, я бы знал, как ответить на твою клевету! — тяжело дыша от душившего его гнева, тихо проговорил князь. — Я говорил уже не раз и тебе могу повторить: ни делом ни помыслом я в смерти княгини Агафьи не повинен! На святом кресте могу поклясться, что по божьей, но не по человечьей воле покинула она сей мир!

— Ну, этим ты можешь убедить своих соплеменников, — небрежно сказал до сих пор молчавший Кавгадый. — Здесь же такая клятва не будет иметь большого веса.

— К тому же известны случаи, когда русские ее преступали, — вкрадчиво добавил Острев, с ехидством поглядывая на князя.

По лицу Михаила прошла судорога, но огромным усилием воли он взял себя в руки.

— Таких, для коих несть ничего святого, в любом языце сыскать можно, — с достоинством молвил князь, даже не посмотрев на того, кто посмел усомниться в его чести, зато бросив выразительный взгляд на Кавгадыя. — Но не легко на Руси повстречать человека, иже пренебрег бы крестным целованием.

— Крайне неразумно в твоем положении, князь Микаэл, делать оскорбительные намеки, — наливаясь багровым румянцем, прохрипел Кавгадый. — Для тех, кто служит солнцеликому владыке — да сохранит его аллах и умножит его благо! — не существует никаких, иных законов, кроме воли великого хакана! Если для того, чтобы исполнить его повеление, надо солгать, украсть, убить — значит, солги, укради, убей! Именно беспрекословное повиновение своему хакану сделало нас, монголов, величайшим из народов, когда-либо живших на земле, и это ты, русский князь, стоишь здесь перед нами, как нашкодивший мальчишка, и пытаешься любыми увертками отвратить от себя суровое наказание, а не мы перед тобой. Не забывай об этом!

— Увы, князь Микаэл, — с притворным вздохом молвил Острев, оправляя рукава своего желтого, расшитого серебром халата, — на вопросы, заданные тебе сегодня, ты не смог дать столь же удовлетворительные ответы, как на обвинение в недоплате дани. Ты говоришь нам о том, что не имел злых намерений; но мы не можем судить об этом — мысли человека ведомы лишь великому аллаху. Действительность же свидетельствует не в твою пользу: хатунь Кончака скоропостижно скончалась именно в то время, когда находилась в полной твоей власти и ты имел все возможности причинить ей зло. Предположим, ты не отдавал приказа лишить ее жизни; но разве ты не должен был принять все необходимые меры для того, чтобы ни один волос не упал с ее головы? То, что в этом случае ты виновен по меньшей мере в преступной небрежности, не подлежит никакому сомнению. Далее, ты утверждаешь, что не имел намерения совершить насилие по отношению к мурзе Кавгадыю. Однако оно было совершено! И за неизмеримо меньшие проступки справедливый и милосердный хакан карает виновного смертью! Все это будет учтено при определении твоей участи, которую ты узнаешь очень скоро. А теперь ступай!

Для Михаила Ярославича потянулись безмерно тяжелые дни ожидания смерти. Приговор еще не был объявлен, но слова Острева не оставляли измученному князю надежды на спасение. Князь исповедовался, причастился и почти не расставался с любимой псалтырью. Олюша был настолько подавлен таким оборотом дела, что больше даже не пытался ободрять и утешать своего господина.

Но однажды стремянный пришел в княжеский шатер в радостном возбуждении. Взглянув с хитроватой торжествующей улыбкой на неподвижно сидящего князя, он разложил перед ним принесенную под мышкой одежду — черный шелковый халат, украшенный разноцветным растительным узором, круглую меховую шапку, шаровары и расшитые бисером сыромятные чувяки с загнутыми кверху длинными носами; в таких нарядах ходили кавказские купцы, которые, вместе с персидскими, арабскими, европейскими, русскими и прочими собратьями, во множестве находились при татарском стане.

— Что это? — князь с удивлением взглянул на слугу.

— Твое спасенье, княже, — сияя как начищенное серебряное блюдо, торжественно ответил Олюша. — Ты вот клевещешь на бога, сказываешь, он-де смерти твоей желает, а господь, по милости своей великой, тебе избавленье посылает. Вот послушай. Иду я себе по стану снедь тебе покупать и встречаю... кого бы ты думал? Тех можарских купцов, что ты олонесь на свой пир в Твери позвал! Меня они тоже признали, велели тебе кланяться и передать, что за честь и ласку тебе благодарны. А как сведали, какая беда тебе грозит, вот что предложили... — Олюша тревожно оглянулся на завешанный пологом вход и, наклонившись к князю, зашептал ему на ухо: — Завтра ворочаются они восвояси, и ты можешь ехать с ними. Для того и одежу передали, абы ты за ихнего товарища мог сойти. Татары иноземных гостей вельми жалуют и строгого досмотра им не чинят, так что в этом облаченье ты легко выедешь из стана, а потом с проводником, коего тебе дадут те гости — ехать весь путь тебе с ними невместно, потому как может быть погоня, — направишься в Обезскую землю, а оттуда морем доберешься до Царьграда, и только тебя Азбяк и видел! Славно придумано, правда?! — весело засмеялся Олюша, предвкушая похвалу. Но Михаил не разделил восторга своего слуги.