Бунт Афродиты. Tunc - Лоренс Даррел

— если у тебя несчастливая судьба. Я уже несколько лет, как изучаю Абраксас, и знаю, что у меня несчастливая судьба. Знаете, как я защищаюсь?

Я отрицательно покачал головой. Он снял с кольца для ключей маленькую халдейскую бронзовую пластинку, на которой было написано следующее заклинание:

S

А

Т

О

R

А

R

Е

Р

О

Т

Е

N

Е

Т

О

Р

Е

R

А

R

О

Т

А

S

Баньюбула кивал, как китайский мандарин.

— Я только хочу показать вам, что уже всё испробовал. Даже поил жену любовными зельями, но они её лишь едва в могилу не свели. А ведь я добра ей желал. Надеюсь, вы меня поймёте и простите. — Я кивнул в знак прощения.

— О Господи! — воскликнул Баньюбула, с такой жадностью выпив свой стакан, словно его мучила жажда. — Моя скорбь безгранична, безгранична. — На мой взгляд, его восклицание было излишне пафосным, но я промолчал.

— А что бы изменилось, если… если бы все ваши переговоры завершились успешно? — поинтересовался я.

Его крупное безволосое лицо моментально изменилось, выразив бурный восторг.

— Ах, тогда всё было бы иначе, неужели не понимаете? Я был бы одним из них.

Бармен начал демонстративно громко хлопать ставнями и дверью, открыто показывая, что закрывается; на просьбу налить нам ещё ответил отказом.

— Вот видите? — сказал граф. — И всю жизнь так, сплошные отказы — везде и во всём. — Он скривил губы, готовый расплакаться от жалости к себе, но мужественно сдержался.

— Думаю, пора идти спать, — сказал я как мог бодрее. И с немалыми усилиями проводил зевающего графа наверх.

— Нет смысла раздеваться, — безмятежно сказал он, рухнув на кровать. — Покойной ночи.

У двери я обернулся и увидел, что он сверлит меня одним глазом.

— Чувствую, — сказал он, — вам до смерти хочется спросить меня о нём. Но я мало что знаю.

— Может Сиппл работать на Мерлина?

— Конечно. Во всяком случае, они телеграфировали и телефонировали Ипполите, прося её, нас, срочно переправить его в Полис.

— Но чем мог заниматься Сиппл? Шпионить? Баньюбула зевнул и потянулся.

— Что касается того юноши, которого вы… нашли, то он тут ни при чём. Я хочу сказать, что это никак не связано с фирмой. Это всё личные дела Сиппла.

— Но как вы узнали об этом?

— Сиппл рассказал мне. Он отрицает, что причастен к его гибели.

— В газетах не было ни слова; кто-то же должен был обнаружить тело. Кто всё-таки замял это дело?

— На Ближнем Востоке, — вздохнул Баньюбула, — лондонскому детективу нечего делать; тут у стольких людей могут быть совершенно немыслимые мотивы… То есть, предположим, хозяин дома, где жил Сиппл, подумал, что если труп обнаружат, то трудно будет сдать квартиру кому-то другому. Что он делает? Суёт его в мешок и спускает в канализационный люк или тащит на вершину Гиметтоса и бросает в какую-нибудь расселину — там есть такие, что дна не видно, настоящие пропасти, куда никто никогда не суётся. — Баньюбула откашлялся и продолжал ещё тише: — В своё время, когда я ещё ухаживал за моей женой, мне пришлось избавиться от соперника схожим образом; хотя в моём случае всё было сложней из-за шантажа и угроз.

— Вы убили человека? — с восхищением спросил я.

— Хм… да… пожалуй что, — скромно ответил граф. Он откинулся на подушку, закрыл глаза и ровно засопел. Затем, не открывая глаз, заговорил, немного напоминая прорицателя: — Вы обращали внимание, Чарлок, что большинство вещей в жизни происходит помимо нас? Мы замечаем их лишь уголком глаза. И что любое событие может быть следствием любых других событий? Я хочу сказать, что, видимо, для каждого явления существует дюжина подходящих объяснений. Вот отчего наши логические умопостроения столь неудовлетворительны; но, увы, иного нам не дано, кроме нашего слабого разума. — Несомненно, он хотел добавить что-то ещё, но тут сон окончательно одолел его, и мгновенье спустя челюсть у Баньюбулы отвалилась и он захрапел. Я выключил свет и тихо притворил за собой дверь.

Сакрапант оказался человеком слова и появился на другое утро минута в минуту — но теперь в большой американской машине с турком-шофёром, одетым в нечто, напоминающее заляпанный кровью халат мясника. Он был оживлён и мил в машине, которая, грохоча на выбоинах, неслась в район прибрежных кварталов через базарные площади, ныне потерявшие свою живописность из-за ужасных европейских обносков, в которые облачены жители этой искусственно осовремененной страны. Турки в столице в лучшем случае словно одурманены опиумом или оглушены дубинкой; европейская одежда заставляет их стремиться и к порядку в мыслях. Разумеется, я высказал свои ощущения в более мягкой форме, но мистеру Сакрапанту достаточно было намёков, чтобы правильно понять направление моих мыслей. К моему удивлению, он яростно запротестовал:

— Они, может, народ вздорный, но им мы обязаны своими самыми крупными успехами. Фирма поддерживала связь с партией Мустафы, когда она была ещё тайным обществом.

Фирма была в курсе его планов, знала, что когда его партия придёт к власти, то запретит фески и арабский алфавит. И фирма ждала своего часа. Мы сумели подкупить кого нужно, и в тот самый день, когда вышел фирман[47], в порту пришвартовалось шесть наших пароходов с кепками. Мы также заключили контракт на печатанье марок и государственных бланков — несколько месяцев мы ввозили печатные станки. Понимаете, о чём я? Бизнес в Леванте — вещь довольно специфическая.

Он аж раскраснелся, напыжась от гордости. Я прекрасно всё понял, о да.

Допотопная контора, стоявшая среди зловонных портовых складов, где хранились дублёные кожи, производила сильное впечатление; внутренние стены трёх больших цехов были снесены, так что образовалось одно огромное помещение. Здесь бок о бок сидели мерлиновские служащие, их столы буквально упирались друг в друга. В воздухе стоял гул, как от разворошённого осиного гнёзда, ему вторил глухой шум электрических вентиляторов. Впечатление было такое, будто работа здесь кипит круглые сутки, не прерываясь на ночь, — лица сплошь греческие, еврейские, армянские, коптские, итальянские. Помещение заливал неестественно-театральный свет, исходящий будто из ниоткуда. Сакрапант шёл между столов, преисполненный гражданской гордости, и кивал направо и налево. По тому, как его приветствовали, я понял, что все здесь его очень любят. Он напоминал человека, который показывает гостю свой сад, порой останавливаясь, чтобы сорвать цветок. Он представил меня, как говорится, походя, нескольким сотрудникам; все они говорили по-английски, так что мы благополучно обменялись любезностями. Так же он представил меня и сидевшим в углу, отделённом перегородками от общего помещения, троим пожилым господам со швейцарским выговором и наружностью, властным и строгим.

На них были старомодные фраки — не слишком подходящий наряд для летней жары.

— Они владеют языками всех стран, с которыми фирма имеет дело, — сказал мистер Сакрапант и добавил: — Видите ли, каждый из присутствующих возглавляет своё подразделение. Мы децентрализованы, насколько это только возможно. Огромное разнообразие дел, которые мы ведём, позволяет это.

Он взял со стола пачку накладных и телеграмм, касающихся фрахта, цен и поставок, и скороговоркой прочитал адреса: Бейрут, Мозамбик, Алеппо, Каир, Антананариву, Лагос.

Я выпил предложенную мне чашечку неизменного кофе по-турецки и выразил восхищение исключительной деловой активностью фирмы, на сём наш визит закончился, и мы, моргая от яркого солнца, вышли на улицу. Остаток дня Сакрапант посвятил мне, пожелав показать город; мы с ним отправились пешком в путь, делая хитрые зигзаги, чтобы взглянуть на самые примечательные памятники. В медовом полумраке крытых базаров я купил несколько монет и йеменскую серебряную сетку для волос со смутной мыслью подарить их Ипполите по возвращении. Мы не спеша прогуливались по выжженным солнцем дворам мечетей, останавливаясь, чтобы покормить голубей мелким турецким горошком из бумажных пакетиков. Перекусили вкуснейшими голубями с рисом. Уже на склоне дня так же неторопливо направились обратно к отелю, и к этому моменту я понял, какое это громадное кладбище — Стамбул, или так кажется. Гробницы и мавзолеи разбросаны по всему городу, а не собраны в ансамбли на площадях. Кладбища лежали повсюду, где люди оставляли после себя могильные камни, как в кошачьей песочнице; смерть кружила по городу и косила сплеча. Глубокая печаль и глубокое уныние, казалось, висели над этими красивыми пустыми памятниками. Нужно время, чтобы понять Турцию.