Медбрат Коростоянов (библия материалиста) - Алла Дымовская

В школе я тоже попадал из огня да в полымя. По общественной нагрузке. Подобных мне вообще зело любили завучи по воспитательной работе и ответственные «комсюки». Я и сам к году выпуска стал таким «комсюком». И карьеру свою начал прямо с самого верха, не классным старостой, туда призывали первые несколько лет одних девчонок, но был назначен «станционным смотрителем» за всеми октябрятскими звездочками 1 «В». Лихо горланил по красным дням календаря свою стихотворную часть монтажа об обоих Ильичах, и их присных, примерно отбывал дежурства и даже ходил в кружок выжигания по дереву. Понятно, к пионерскому возрасту меня без меня женили – околачивать груши в совет дружины имени пионера-героя Вити Черевичкина, может, слыхали? «Жил в Ростове Витя Черевичкин, в школе он отлично успевал…», или как-то так. Поскольку груши я околачивал исправно – доклады о Малой Земле, сам после ездил туда почтенным председателем совета уже другим неофитам повязывать красный галстук на фоне мемориала Цемесской бухты, – в комсомол вступил одним из первых. Замечу, жизнь в качестве школьного активиста мне вовсе не казалось омерзительной. А как бы сама собой разумеющейся. Здесь можно было сполна раздавать долги, какие еще остались. Особенно после смерти деда и моей неудачи с инопланетянами. Я ни в коей мере не считал, будто бы усердные труды на ниве общественно-идеологической пользы должны быть хотя бы отчасти приятны. Напротив, чем муторней, тем лучше, ибо…, ибо… Ибо так я искупал если не грех, то собственное пребывание в мире, в котором подле меня никто не существовал легко. Значит, и я не имел такого права.

Я вышел покладистым комсоргом, потом секретарем школьной первички, по совместительству членом учкома. Меня избирали безоговорочно, оттого что больше некого было, и оттого, что весьма всех устраивал. Делал, что велели. А что не велели, не делал. Сказано, провести субботник – будет исполнено. Сказано, осудить и исключить – хоть вчерашним днем! Я думаю, что, если бы в ту пору мне отдали приказ расстрелять, я бы не ответил возмущенной отповедью, а стал проводить добротную организацию казни врагов народа с последующей агитацией. Солдат не виноват, служба такая.

Знал ли я, что творил? Еще как, не обольщайтесь. И мне это казалось нормальным. Потому что норма – всегда то, что общепринято, общеодобрено и общеутверждено. Неважно хорошо или плохо. У любых норм, правовых, гражданских, политических, совсем иные критерии оценки. Даже не полезно-вредно. Подобные категории тут вообще не применимы. Потому что, их не к чему применять. Если большая часть общества договорилась – будет так, а не иначе, то смешно словесно оспаривать договор. Тут возможны лишь две линии поведения, или-или. Или подчинение, или война не на живот, на смерть. Что бы мы ни сказали, это будет всего только слово, а когда начинается «борьба за правое дело», начинается кровь. Единственное, чего реально боится сытое меньшинство. Однако коммунистическая идея была хороша. Я так полагал, если исполнение поначалу из рук вон, то не бросать же на полдороге? На ошибках учатся. Особенно на тех, за которые плачено невинно загубленными судьбами. Иначе, неуважение как раз к этим самым загубленным, и в итоге всегда крах.

Еще я стремился дружить с девушками. Со многими и разными. Но безобразий не допускал. Да и не прошло бы даром в нашем солнечном Синеморске, где всё у всех на виду, даже тайный стыд. Это тоже одна из особенностей южной жизни. Смотреть смотри, но трогать не смей. Кумушки у каждой калитки, строгие матери – чуть что, сразу за косу и за скалку. А если уж потрогал, женись непременно. Молодежь собиралась стайками больше по территориальной принадлежности, галдела, сплетничала, мальчишки покуривали, девчонки старались, «чтоб на них не тянуло», пропахнет хлопчатая ткань, не выветришь, и дома непременно заругают. Иногда украдкой давились рублевым, якобы грузинским, винишком, хвала абхазским сопредельным территориям, что не портвейном «три топора». Прекрасно помню, как хлебнул впервые в двенадцать лет – старшая сестра тогдашней подружки, года два разницы, вместе с кавалером-восьмиклассником угощали. Блевали всей компанией, но мне казалось, что я претерпел больше остальных, оттого еще, что зачем-то запивал «сухарь» хлебным квасом. Отшибло надолго, но, конечно, не навсегда. Навсегда можно позабыть только первородную трезвость, но не краткосрочное веселье, испробованное на вкус.

Влюблялся в подружек я через раз на третий. То есть, в каждую мало-мальски симпатичную мордашку и с благоговением. Но везло в ответ мне редко. Вроде и светлый чубчик кучерявый, и фигура, и крепкое плечо – опирайся, сколько влезет, и даже романтически ухаживать умел, никогда не забывал тиснуть с чужого надела пук георгин или пионов, смотря по сезону, или пару-тройку ватрушек из школьной столовки. Считалось, что подобное внимание девчонкам приятно. Уверен в этом по сей день, хотя у меня нечасто срабатывало. Но вовсе не потому, что ухаживать красиво – выброшенное на ветер время, а потому, что я был, как бы это выразиться поточнее? Я был слишком хорошим, что ли? Учком, комячейка, выглаженная бумажная речь, примерное поведение. Все это при влюбленности противопоказано, как сахароза диабетику. Со мной, наверное, находиться было скучно. А скука убивает даже те ростки взаимности, которые еще не проросли. Мне вежливо отвечали сначала колебанием, потом решительным отказом. И женский юный пол устремлялся дальше по предустановленному гармонией течению, которое и прибивало его непоседливых представительниц к тем пацанам, кто похулиганистей меня. Обидно, но ничего не поделаешь. В глаз я, понятно, легко мог засветить кому угодно, комплекция позволяла, но это если разногласия по принципиальному вопросу, не ради ухарского выпендрежа. Тем паче, не станет правоверный комсорг из-за загорелых пухлых коленок и укороченных тишком юбок публично сквернословить, бузить на уроках или на спор малевать вождям пролетариата усы. О-о, голые загорелые коленки! Уже тогда были моей страстью. Правда, временно бесплодной.

Зато из-за чрезмерной влюбчивости я сильно никогда не страдал разочарованием, да и вообще сильно не переживал. Когда-нибудь, когда-нибудь! Найдется та единственная, которая поймет и оценит. Она будет пылкая комсомолка, круглая отличница и белокурая красавица. Качества, между собой органически не совместимые. Но я, жаждавший идеала подросток, не знал об этом, и любимая кинолента уверяла в обратном. За тем исключением, что блистательная Наталья Варлей была подчеркнутой брюнеткой, а не крашенной платиновой блондинкой.

Вы, наверное, в глубинах неосознанных, ожидали детального рассказа о первом падении и непотребстве на задворках в тиши сонных улочек. Должен вас разочаровать, до армии я остался таким же нетронутым девственником, как Христос на своем последнем кресте. Да если бы даже и не остался. Терпеть не могу. Терпеть не могу грязных, пространных повестей-помоев со смачными масляными подробностями. Ни в литературе, ни в жизни. И ни капельки не уважаю ни тех, кто их пишет, ни тех, кто говорит. Потому что, это похвальба собственной пустотой, и глумление над тем, кто слабее. Над женщиной, девушкой, ребенком. И взаимообразно рикошетом над собой. Тем более, ради копеечного успеха. О романе или случайном перепихоне все равно не получится умолчать в сочувственно дружеской или даже в приблудной компании, никто не святой. Но должна быть мера. Пограничные столбы которой – отвечай за себя, и не вали на другого. То есть, на другую. Не под пистолетом ведь! Не понравилось или потом стало тошно, так и скажи, ошибся в своих желаниях, это нормальная вещь, биологически оправданный отбор. Но зачем же грязнить? Что и каково устроено пониже пояса, и кто чего кричал, и как у нее все противно. Будто у тебя самого райские яблоки вместо яиц. Как мы дышим, так и слышим. И также пишем. Перефразировал, но все равно, спасибо, Булат Шалвович. Вот кто бы ни единой, смрадной строчкой не осквернил земной воздух – неземной человек. И я не стану. Эстетика последняя заповедь, доставшаяся нам от древних, и единственно истинная. Все на белом свете прекрасно, даже то, что безобразно совсем.

Худо, однако, лишь, что куда ни плюнь, попадешь в писчебумажное или подвякивающее в такт звуковое непотребство. Не лицо, морда. Крашенная стерва, без штукатурки просто дрянь. Не тело, кладбище жира, целлюлит, обвисшее желе. Скелет, напичканный силиконом. В голове куриный помет, достала, тварь. Умничает много, лучше бы шла на кухню. Вместо сердца корыстная жаба. Такая дура, последнее отдаст, лишь бы заманить, тьфу! Это мы о них. Не все, но многие, прирабатывающие пером, обиженные на недостачу в жизни. А я воздержусь, кто хочет похабщины, пусть читает надписи в туалетах. Мне порой было интересно, если бы наши дамы также решились на искренность, без вечной жалости к нам, малоумным дохлякам? Чтобы написали? Пивное пузо, отрыжка и пердеж, вонючие бесконечные носки, волосатые, никогда неухоженные ноги, пробивающаяся лысина в липкой перхоти, грошовая жадность, жестокость без повода и до одурения бахвальство, нежелание слышать никого, кроме себя? Трусость второе имя? Что угодно, лишь бы поменьше работать? Мама делала не так? Нюхать пеленки, ну нет, это без меня, я разве просил? (Вырастет, так и быть поиграем немного, раз в году проверить дневник). Да кучу еще всего, не хватит места. Хорошо, что молчат.