Избиение младенцев - Владимир Лидский

Всё лето Москва провела в митингах, криках и кликушеских истериках. Красные банты и трамваи, украшенные кровавыми всполохами флажков, уже порядком поднадоели москвичам, а уж грузовики, ставшие трибунами для ненормальных витий, заражающих отравленной слюной внимающие толпы, – и подавно. Эти грузовики загромождали площади, перегораживали улицы, мешали проезду, ораторы стаскивали друг друга на мостовую, дрались, матерились и бесконечное «долой!!» неслось вдоль и поперёк московских улиц. В переулках появились какие-то подозрительные рожи, у каждого второго за голенищем сапога или за пазухой таился нож, из кофеен доносилось завывание обдолбанных кокаином и морфием поэтов, плодились мистические салоны и собирающиеся по квартирам оккультисты, даже влюблённые мальчики в обнимку – бледные, с горячечными взорами – кой-где попадались в тёмных углах Замоскворечья и Пресни. Трупный дух витал над древним городом, словно бы тысячи погибших лежали неприбранными на его площадях и улицах. Впрочем, никакие трупы, конечно, нигде не лежали и внешне всё выглядело хоть и непривычно, но в целом относительно пристойно, более того, прохожие обращались друг к другу словом «товарищ», и пока ещё не прятались по своим декадентским норам офицерские шинели, пыжиковые шапки, очёчки и бобровые воротники.

Но прошло всего два-три месяца и город действительно затянуло пороховой гарью и смрадом гниющего человеческого мяса. В сентябре было уже не до красных бантиков, хоть они и встречались повсеместно, а в октябре всё стало страшнее и откровеннее, и подозрительные рожи уже множились и наползали друг на друга. На улицах появились вооружённые люди в ржавых, пропитанных кислятиной фронтовых шинелях, балтийские матросы, прибывшие из Питера, одним своим характерным обликом наводившие ужас на обывателей, – в чёрных бушлатах, чудовищно расклешённых брюках, бескозырках, сдвинутых набекрень, перепоясанные пулемётными лентами, глядящие на москвичей безумными наркоманскими глазами. Этих налитых кровью голодных глаз больше всего боялись обыватели, в особенности те, которые ощущали невесомый пушок на своих рыльцах, – адвокаты, врачи, учителя, писатели и прочие служители муз. Они ощущали себя другими, понимали, что могут быть сметены за это и боялись, как боится всякий загнанный хищниками зверь. Они знали – у них есть, что отнять, они понимали своим накопленным на протяжении веков недюжинным умом – пришёл хам, которому не ведомы человеческие чувства и которому всё разрешили. Этот хам заберёт самое ценное, попользуется дочерьми и жёнами, а потом отнимет и весь мир, всю жизнь, заключённую в этом мире. Сходные ощущения, только с противоположным знаком, испытывали и новые люди: в той, иной жизни они были тараканами и любой, мало-мальски грамотный человек мог прибить их тапком закона или посыпать дустом презрения. Они и не вылезали из-под плинтусов, зная своё место, а их маргинальные помойки нормальные люди обходили стороной. Они боялись морали, диктуемой уголовным правом, боялись морали народной, боялись простого осуждения, незначительного замечания. Но вот кто-то прокричал какие-то декреты, принародно сказал им волшебное слово «можно», поощрил их к добыванию конфиската посредством грабежа и убийства, разрешил им удовлетворять свои животные инстинкты путём беспорядочного совокупления.

Мало ли што она не хочет! А нехай испробует мово немытова два месяца, завшивленнова в окопах мировой войны краснохвардейска-матросскава тела! Фуй, какая цаца… ну, сука, я ж тебя уховорю! Да ты строптива! Ах, вона што – табе жаль целочку сваю! Ну, ланна, ланна, не ори, я ведь моху и другие тваи вазможности папользовать! Скока у табе тоих возможностев! А ето што за буржуйская харя? По зубам ему, да по золотым очёчкам! Ну-т-ка, часики пажалте, ваше блахородие, или как вас там нынче величают? Бумажничек тоже бутте так любезны-с… о, да тут «никалаевки»! А ето што? Калечко обручальное? Вам не трэба! Ради каких-таких надобностев вам калечко? Вы ж под забором щас будете валяцца…да-а… с прабитой халавой… А вон-вон химназёр пабёх, к нохтю его, выблядка буржуйскава!..

И понеслась сатанинская вольница по стране, понеслась ледяная пурга, понёсся сероводородный вихрь, сметая на своём пути всё светлое, чистое, красивое, обугливая дома, сады, пашни, всё русское, что накопилось от Рюрика, чем гордились предки и могли бы гордиться потомки…

26 октября 1917 года в два часа пополудни из своей квартиры, находившейся во втором этаже Кадетского корпуса, вышел его взволнованный директор, генерал-лейтенант Владимир Валерьянович Римский-Корсаков и, проследовав в канцелярию, приказал ротным командирам построить весь личный состав. Помещения мгновенно зашумели топотом сотен ног, возгласами команд, стуком дверей, и через некоторое время кадеты стройными рядами, поротно стояли в громадной Тронной зале фронтом к бронзовому памятнику Императрицы Екатерины Второй. Генерал-лейтенант приветствовал своих питомцев, и они отвечали ему стройным молодецким хором.

– Господа офицеры! – начал директор после приветствия. – Господа кадеты! Объявляю вам о начале чрезвычайных событий, кои могут серьёзно повлиять на возможность дальнейшего существования нашего корпуса. Вчера в Петербурге вскрылся ядовитый нарыв большевизма и его зловонный гной начал растекаться по стране! «Русские ведомости» сообщают, что в столице совершён политический переворот. Члены Временного правительства арестованы. На улицах города идут ожесточённые бои… Однако я не сомневаюсь, что здесь, в Москве, большевики не пройдут! Все здравомыслящие силы общества объединятся и дадут достойный отпор этим вандалам и разрушителям основ! Господа! Призываю вас к сохранению спокойствия, строжайшей дисциплине и приказываю: младшим ротам – вернуться к плановым занятиям, старшим – под руководством своих командиров проследовать в корпусной арсенал и получить оружие и боеприпасы, после чего находиться в рекреационных помещениях своих рот в полной боевой готовности.

Спустя час в арсенале кадетам начали выдавать старые драгунские винтовки Бердана, патроны и жёлтые кожаные подсумки, пока ненужные, впрочем, потому что патронов каждому досталось всего по обойме, да и самих винтовок всем не хватило. Седьмой класс получил их сполна, в шестом классе, они были выданы только десятку кадет первого отделения, а пятому классу, где числились Ники Волховитинов и Саша Гельвиг, не досталось ничего. Правда, их и не собирались вооружать, считая четырнадцати-пятнадцатилетних подростков слишком юными для ведения боевых действий. Всем кадетам строевой роты выданные винтовки были хорошо знакомы, и те, кому досталось оружие, разбрелись по просторной ротной зале с полотняными тряпочками в руках, ища укромных уголков, где можно было бы протереть от ружейной смазки стволы, проверить работу затвора и приноровить ладонь и плечо к цевью и прикладу.

Организационную работу по защите и сопротивлению большевикам взял на себя полковник Владимир Фёдорович Рар. Приняв кадет Второго московского корпуса, квартировавших в правом крыле Екатерининского дворца и вошедших через спальные помещения в его левое крыло с оружием и корпусным знаменем, полковник расставил караулы и заставы по периметру парка, в преддверии плаца и по всему фасаду дворца.

Большевики не заставили себя долго ждать. Под вечер Лефортово, в центре которого располагались кадетские корпуса, уже содрогалось от разрывов снарядов. Установив орудия в районе Военной тюрьмы, красногвардейцы открыли шквальный огонь в сторону дворца и одновременно – в сторону Алексеевского Военного училища, которое располагалось совсем рядом, в Красных казармах за Яузой.

Вечером в корпусе отключили электричество, и матовые полуваттные «осрамы», ввинченные по всем рекреациям в бронзовые бра и светильники, погасли. Следующим утром на кадетскую кухню не завезли хлеба. Артиллерия продолжала обстреливать Лефортово. Полковник Рар понимал, что если через короткое время Екатерининский дворец возьмут в кольцо отряды Красной гвардии, обороняться будет нечем, ибо оружия и патронов в корпусе было мало. Он приказал вызвать кадета строевой роты Невадовского, известного проныру и пролазу, а потом, поразмыслив, – пятиклассников Волховитинова и Гельвига. «Старший кадет сделает дело, – думал полковник, – а подростки будут для конспирации». Когда воспитанники явились по вызову, он приказал им отправиться к алексеевским юнкерам просить о помощи. Все необходимые в таких случаях слова об осторожности, внимании и разумности были сказаны Владимиром Фёдоровичем по-отечески, а не тоном приказа, ибо он прекрасно понимал, каким опасностям подвергает мальчишек, посылая их на неспокойные улицы. Они же, в свою очередь, хоть и сознавали весь ужас и трагизм происходящего, но встретили приказ полковника восторженно, как встретили бы его любые пацаны с их вечной тягой к приключениям и опасностям.