Гусарский насморк - Аркадий Макаров

Надо признаться, что письма от девушек в нашей батарее получали трое-четверо, и я вместе с ними. Значит, было чем похвастаться и потрепаться среди сослуживцев, сочиняя разные небылицы о своих похождениях на гражданке.

Разговоры на эту тему – самые излюбленные в армейской среде. Кто служил, тот знает. Вся анатомия женского тела вдоль и поперёк изучена не хуже личного оружия АКМ – автомат Калашникова модернизированный.

После отбоя в наступившей паузе слышится короткий вздох и тягучий нарочито вялый голос:

– А у татарок, говорят, она поперёк расположена… Ей-Богу!

Это задумчиво со второго яруса койки сообщает флегматичный Витька Мосол, длинный худощавый солдат, потомок поморских первопроходцев, призванный с архангельской глубинки, с рыбных тоней. ему бы в Морфлоте служить, травить баланду на полубаке после ночной вахты, а он вот здесь, в самом сердце Европы, в городке Борно, под Лейпцигом, или, как говорят немцы, Ляйпцигом, механик-водитель ракетной установки, один боевой пуск которой способен смести в небытие любой город в радиусе полтысячи километров. Витьку подселили ко мне после того, как чудак и заводила Федя Газгольдер отправился в места отдалённые за рукоприкладство к отцу-командиру.

Витя по штату – старший сержант, разжалованный в рядовые за самовольную отлучку из части в местный гаштет, где его тут же сдали патрулям немецкие фройншафцы, с кем он по русской привычке вздумал сообразить на троих бутылочку «Корна», добротной хлебной водки, которая хорошо развязывает язык и связывает ноги.

«Мосол» говорит о столь вожделенном и загадочном предмете безразличным тоном, в подначку нашему командиру Рамазану Мухаметдинову, который ещё до службы успел жениться и теперь мужественно переносит разлуку с женой, озабоченный её возможной неверностью. Она, по всей видимости, не очень тяготится положением солдатки – после её писем «Рама» всегда мрачнел, скрипел зубами и курил, уставясь в одну точку перед собой. В это время сержанта лучше не заводить, можно схлопотать и в морду, или, как теперь говорят, спровоцировать неуставные отношения.

– Что, не веришь, что ли? – свесилась ко мне стриженая ёжиком белёсая голова. – Спроси у Рамазана. Они и губы выбривают по самой щёлке. Правда, товарищ сержант? – это он теперь уже Раме.

Тот что-то бормочет на башкирском и коротко матерится по-русски.

Тема, затронутая моим другом, настолько привлекательна, особенно после отбоя, перед сном, что казарма враз оживает, перехватывает разговор и смакует на все лады каждую деталь, каждую чёрточку женского запретно-сладостного участка тела. Каждый старается показать себя знатоком, умельцем-грёбарем, хотя наверняка никогда в жизни не видел того места, из которого вышел сам около двух десятков лет назад без обратной дороги и со стёршейся памятью о том дне.

Так что теперь раздвинутые, как школьный циркуль, ноги, и то, что между ними, вызвали во мне шок, полный паралич. Наверное, то же самое чувствует лягушонок перед открывшейся щелью змеиной утробы с манящим и вибрирующим язычком, рассечённым надвое…

В голубых сумерках закатного дня белая косыночка с чёрной отметиной настолько резко выделялась на фоне грубого солдатского одеяла, что резала глаза. Безыскусная, ещё подростковая поросль, не выбритая в строчку, как делают более опытные завлекаловки, до мурашек пугала и притягивала одновременно, как пугает и притягивает к себе провал, обрез вертикальной стены, когда стоишь на крыше. Ты тянешься к самому краешку, к обрыву, и с замиранием сердца заглядываешь туда, в глубину, в пропасть, за обрез. Кажется, вот-вот сорвёшься и полетишь вниз, а какая-то сила удерживает тебя, но ты не в силах отползти от провала, не в силах отвести глаз. Ужас и страсть смешались в этом чувстве, гибельном и сладостном. Да, гибельном и сладостном…

Будка киномеханика на втором этаже солдатского клуба была хоть и тесной, но довольно благоустроенной. Ефрейтор «Чижик», Костя Чижов, малый из далёкого сибирского села Горелые Чурки, совершенный кержак по натуре, ухватистый – «цоп-цабе, всё сабе», основательно обустроил своё рабочее место. Выброшенный бесхозный диван из офицерского городка он приспособил под себя, прикрыв его одеялом из колючей, но прочной, как проволока, шерсти; два стула с затейливыми резными спинками, правда, у одного ножки не было вовсе, а вместо неё приделана простая деревяшка. У второго стула не было сиденья, его заменял старый солдатский бушлат, свёрнутый в скатку. Если бы не два проекционных аппарата, похожие на перевёрнутые вверх колёсами ржавые велосипеды, комната выглядела бы совсем домашней.

Чижик был моим близким товарищем, если можно так выразиться, потому что в солдатской среде все твои сослуживцы – товарищи, и все близкие, но есть и такие, с которыми ты сошёлся настолько близко, что готов дать адрес своей младшей сестры для заочного знакомства. А это уже почти что брат по крови.

Солдатский клуб располагался на краю города, в замшелом старинном парке с вековыми деревьями, у которых кора была непривычно зелёной и скользкой, похожей на лягушечью кожу. Может, это был платан или бук – не знаю, таких деревьев у нас в средней полосе я не встречал. Огромные, развесистые с тяжёлыми, в две ладони, листами, и причудливо вывихнутыми узловатыми ветками. В этом парке я был прописан на всю оставшуюся службу по негласной договорённости нашего старшины и комбата после моего незадачливого фельетона «Уж если зло пресечь, собрать все сучья, дабы сжечь», где я осмелился покритиковать действия командиров.

Дело в том, что деревья, росшие вокруг казарм, засыпали палыми листьями всё вокруг, и наш бетонный, времён вермахта, бетонный плац, мешая строевым занятиям. Кому-то пришло в голову укоротить обвал листопада, обрезая сучья и верхушки зелёных братьев, как говорится, под «микитки». Культяпые, они нелепо топорщились обрубками, но зато листву уже не сыпали, и плац снова был гол и чист, как широкая ладонь старшины «Петрухи».

Заступившись за деревья, я направил фельетон в газету «Советская Армия». Материал, правда, не напечатали, но старшина, вызвав меня на доверительную беседу, закрепил за мной уборку всего парка, где располагался клуб. Работа проверялась с пристрастием, и мне приходилось часто использовать личное время для наведения «марафета» на территории за пределами части. Одна отрада, что можно спокойно пройтись по городку, заглядывая с интересом в непривычно богатые витрины магазинов. Заходить, ввиду отсутствия немецких марок, не имело смысла, но иногда можно позволить себе купить стограммовый шкалик и втихую побаловаться, по русскому обычаю.

Сегодня был как раз такой случай, поэтому, потеряв бдительность, я и решился на дисциплинарный проступок, пригласив молоденькую немку в киношную будку. Я знал, что за связь с местными жителями можно попасть и под трибунал, или, в лучшем случае, отправиться служить куда-нибудь, где «Макар телят не пасёт».

Христя, или Кристина, как я её называл, немецкая школьница, проживала напротив нашей санчасти, где мне одно время пришлось отлёживаться по пустячному поводу – вывих лодыжки не самое страшное в солдатской жизни.

Попасть в санчасть – мечта каждого солдата. Вот и мне подфартило! Вот и я сижу у окна без надзора и пускаю зеркального зайчика на аккуратную немецкую девочку, высунувшуюся из окна своей квартиры, чтобы полить ящик с цветами. Цветы необыкновенные – мохнатые, как шмели, и жёлтые, как русский подсолнух. Цветы вытягивали длинные шеи навстречу сверкающим струйкам из маленькой детской лейки. Девочка, отложив поливалку, поймала зайчик в ладонь и улыбчиво посмотрела в мою сторону.

Зайчик с ладони перепрыгнул ей на грудь и заскользил по нежной впадине между её тугих, как майская редиска, мячиков под розовыми чашечками лифчика. Стояло жаркое лето, и немочка была без блузки, ничуть не стесняясь сладостной наготы.

Она на секунду исчезла в провале комнаты, и вот уже по моему лицу и рукам весело запрыгало тёплое солнечное пятнышко.

Молчаливый разговор имел продолжение.

Каждое утро мой солнечный зайчик играл в её комнате, она ловила его ладошкой и посылала обратно, как срочное письмо солдату, минуя полевую почту. Разговаривать и кричать через улицу я не осмеливался, да и что будешь говорить, если знаешь немецкий язык на уровне «Шпрехен зи дейч, Иван Андрейч?», да ещё под страхом запрета командиров.

Однажды моё пятнышко света выхватило надпись на тетрадочном листочке, где печатными буквами кириллицей было выведено: Христя. Вот теперь понятно – её зовут Кристина, и она не прочь развлекать советского воина своим присутствием.

Мощёные, ещё со времён средневековья, серым булыжником улочки в Борно достаточно узкие, чтобы можно разглядеть лицо дружественной, так сказать, и лояльной к советскому присутствию молодой немки с почти обнажённым бюстом и по-детски озорными глазами. Её короткая стрижка соломенных волос открывала маленькие розовые уши, в которых при каждом проблеске моего зайчика вспыхивали зелёным кошачьим зрачком гранёные стёклышки модных в то время клипс – серьги, которые крепятся к мочкам ушей прижимами, и легко, по мере надобности, снимаются. Волосы у моей знакомой, по всей видимости, были тяжёлые и жёсткие, при каждом наклоне головы они распадались на пряди и свисали, как литые, по ровному срезу. Она была типичной представительницей своей нации. Прежде всего, светлые брови и ресницы, ещё не тронутые тушью, делали глаза пронзительно голубыми и открытыми. Резко очерченный рот, подбородок и нос были явно германского происхождения. Девушек с такими лицами в наших краях не водилось, и мне сравнить её не с кем. Разве что Марина, из-за которой я с таким нетерпением ждал полевую почту, и которую так торопливо целовал в маленькие, как лепестки, неловкие губы, в тот прощальный вечер, когда она, перевозбудившись от моих откровенных прикосновений, стала дрожать всем телом, икать и отрывисто выталкивать из себя какую-то бессмыслицу, потому что я был настолько пьян, что не сумел её как следует успокоить. Но Марина была, как и большинство русских нашего края, настолько перемешанной крови, что черты славянизма в ней едва проступали сквозь смуглость кожи. Восточная роскошь темных глаз под широкими строчками густых ресниц, да и брови, как две разлетающиеся ласточки, скользили под черными кудряшками мягких и податливых волос, когда на ощупь чувствуешь, как торкается кровь за ушной раковиной и разрывает твою ладонь.