Буря (сборник) - протоиерей Владимир Чугунов

– Подглядываем?

– Да только подплыл. Мешать не хотел. Здрасте.

Она присела рядом со мной на мостки, свесила ноги в воду, спросила:

– Чего там у вас стряслось?

– А вы откуда знаете?

– Слышала.

– Как Илья-пророк на колеснице по небу катался?

– Что-то вроде того… Чего случилось?

Я рассказал. Она внимательно выслушала.

– И чего теперь?

Я отделался шуткой:

– «Ты «теперь» не кричи теперь, а кричи «совершенно секретно».

– Нет, серьёзно.

– А если серьёзно, сами видите – плаваю.

– И что?

– Жду, когда что-нибудь откажет, и утону, – в виде шутки заявил я. – Иначе – преисподняя.

Но чего я никак не ожидал, Елена Сергеевна сделалась серьёзной.

– Ты это брось! Вылезай давай!

– Зачем? – попробовал было я поиграть с ней, но она не приняла игры.

– Вылезай, говорю! Да вылезай же!

И, цепко схватив меня за руку, подтащила к себе. Не знаю, нечаянно или нет, нога её коснулась моего живота. От неожиданности я вздрогнул, выдернул руку и тотчас погрузился в воду. Отплыв под водой подальше, вынырнул, стряхнул движением головы воду с лица. Елена Сергеевна уже стояла на мостках и грозила мне пальцем.

– Всё! – крикнул ей. – Вылезаю!

И поплыл к дому. Не знаю отчего, но сердце моё бешено колотилось.

Когда стемнело, отец уехал на рыбалку, а я отправился вкруговую к Паниным. В парке играла музыка. На звук её отовсюду валил народ.

Люба поджидала меня у калитки и сразу повела на зады. По пути рассказывала: «В бане отсиживаемся. Мама даже из дому ушла. А всё из-за Маши! Говорила же, давай скажем, что просто так, так нет! – Она остановилась. – Мама: «И кто до всего этого додумался?» А она: «Я! А в чём, собственно, дело? У нас, кажется, согласно Конституции, свобода вероисповеданий». Мама – папе: «Завтра же отправляй её домой! Чтобы духу её тут не было!». А она: «И уеду!» – «И уезжай! Богомолок тут ещё не хватало!» Папа: «Постой-постой, зачем сразу гнать-то? Ну, верит человек, нам какое дело?» – «А тебе когда до чего было дело?» И пошла…»

Рассказ оказался чувствительным укором. Mania, девушка, не испугалась, не сдалась, а я струсил. Так что в баню я заходил, как завербованный агент гестапо.

Всё у них тут было прибрано, расстелены половички, на лавке стояла плитка, на плитке – чайник. Железная миска была полна сухарей и комкового сахара.

– Вы тут как отшельники! – отводя в смущении глаза, сказал я.

Mania это заметила и стала ко мне присматриваться.

– Проходи, – подтолкнула меня Люба. – У тебя как?

И я решил признаться, сказал, что полный провал. А под конец рассказа даже боялся поднять на Машу глаза.

– Но… всё ещё можно исправить… – услышал её неуверенный голос.

Что это был за голос! Столько в нём было снисхождения ко мне! И я, ещё ниже опустив глаза, кивнул.

– Когда мать вернётся?

– В воскресенье!

– Тогда и скажешь?

Я кивнул опять, хотя заранее знал, что ни за что не скажу. Разговор не клеился. Каждый, видимо, думал о своём. Я спросил:

– Как же теперь день рождения? Не будет?

– Почему? Накрою сама. Не разрешат на веранде, накрою тут, в бане. Из бани выгонят, накрою в саду. Выгонят из сада, справим на том берегу.

– Да ладно тебе, – остановила её Люба. – Пройдётся с ней. Перебесится и успокоится. Не знаем мы её, что ли, да, Вер?

Вера согласно кивнула.

– Тогда до четверга? Сообщите, если что.

И Mania впервые, как бабушка, сказала:

– С Богом!

4

И в самом деле, на другой же день всё успокоилось после очередной встречи наших родителей. Пока я ездил в город, Ольга Васильевна потащила свою вторую половину для совета «с умными людьми». Рассказывал Леонид Андреевич вечером, когда я заглянул к нему по пути из города в клуб для разведки. Нашёл я его в своём кабинете в хаосе разбросанных бумаг, папок, инструментов, танцевальных костюмов, в компании наполовину початой бутылки водки.

– Заходи, заходи! Будешь?.. Нет? Правильно. Уважаю. Уважаю сильных. Но! Восхищаюсь талантливыми. Ты это запомни. С вашего позволения, так сказать, пригублю. Потому что у меня горе. И радость, конечно, но горя – больше. В жизни талантливых людей, прямо тебе скажу, горя больше, чем радости. Можешь даже записать. Об этом ещё никто не говорил. Я первый, – он выпил, потянул носом воздух, поднял на меня влажные глаза. – Вот она меня ревнует! А сама? Алексей Виталич, Алексей Виталич! – передразнил он жену. – Э-эх, где мои семнадцать лет! Да ты садись, садись. Скинь это всё и садись!

– Я постою.

– А я ей что говорил? Эта р-ра-аныне р-р-рилигия была опиумом для народа, а теперь вызывает научный интерес. Почему я пить перестал? Сейчас не в счёт. Сейчас чуть-чуть. А глобально? О! Когда-то я пил глобально! И перестал благодаря р-р-рилигии. Ведь есть же, есть в ней что-то… ещё не известное всем этим… ученым… И никакой это не телекинез и не совокупность неизученных явлений и сил, а – сила! «Семь шагов за горизонт» смотрел? Помнишь, чего там показывали? Поэтому я за р-р-рилигию! Тихонькую, без костров, но р-р-рилигию. Пр-равильно я рассуждаю?

– Значит, всё уладилось?

– Абсолютно! Но… уже без моего участия… Физически не разделяю. И фактически – с Суворовым! Кукареку-у! Знаешь, да? Утром из палатки выскакивал и кричал: «Кукареку-у!» Мужик! Граф, конечно. Но – мужи-ик!

– Так что уладилось-то?

– Да всё! Она ему: «Ой, ой, ой» – и за левую грудь. Он её вежливенько так усадил. Она… в общем, смотреть противно… А он спокойно так: «Лучше, – говорит, – не препятствовать. Запретный плод, знаете ли, всегда сладок, Ольга Васильевна. Мой (ты, значит) дал обещание. Своих вы приструнили. А что она (про Машу) одна? Мы, родители, должны быть умнее. В общем, так: ничего не было. И мы все и про всё забыли». Но я в оппозиции. Во! – указал он на бутылку. – Видишь?

– И надолго?

– В оппозиции-то? До дня рождения. А там примирение окончательное и обжалованию не подлежит! Ты к нам?

– Домой. У меня дело не сделано.

– Хочешь совет? – он поманил меня пальцем, я подошёл. – Девка – во! Женись. Лучше всё равно не найдешь.

Меня бросило в жар.

– Да она… пойдет ли?

– За тебя? Парень ты… щупловатый, конечно, но – герой! Геро-ой! Целую шоблу один раскидал!

– И ничего не раскидал.

– Но не забоялся! Это надо же – на но-ож полез! Да тебе цены нет! Поздравляю!

И он уважительно пожал мне руку, чем окончательно добил меня. Я-то считал себя трусом, а в его, хоть и пьяных, глазах получался героем.

– Так что можешь не сомневаться. И предложение лучше делать сразу. Пусть жениться потом, главное – заручиться словом. А слово – не воробей. Тем более её слово. Как говорил товарищ Шолохов – факт!

– Это Давыдов говорил.

– Всё равно – факт! Ну, иди, делай своё дело и приходи. Приходи, как всегда. Я, между прочим, даже Лёшке предлагал поменяться. Зачем, говорю, тебе два мужика в доме, и мне две девки ни к чему, давай, говорю, махнём. Это когда Митька родился. Шутка, конечно! А так, ты меня знаешь! – и пропел: – «Я к тебе со всею душой».

А дело моё было такое. С утра отец неожиданно запряг меня грузить в «буханку», в УАЗик, свои картины. Я съехидничал:

– На свалку?

– На выставку! На свалку…

– Неужели? И где? Уж не в салоне ли?

– Почти. За углом, в «Доме учителя».

Торжественное открытие выставки намечалось на пятницу, и длиться она должна была месяц. Конечно, «Дом учителя» – не «Художественный салон», где выставлялись профессионалы, но всё же… Я был рад за отца, и он это видел.

Дело же моё заключалось в приобретении в «Букинисте» старинного Евангелия. И хотя перевоз картин на выставку оттягивал мои планы, я не печалился. До четверга достаточно времени. Успею.

И я действительно успел.

Евангелие, правда, ещё не купил, но нашёл. Новый завет небольшого формата, в кожаном переплёте и даже с параллельным переводом. Тут были и «Апостол», и «Апокалипсис». У меня даже руки затряслись. Книгу предложил ханыжка, когда я на другой день, во вторник, расспрашивал о ней продавца. «Что вы, молодой человек? Этими вещами нам торговать запрещено по закону. Почитайте Конституцию. Торговля такими книгами приравнивается к религиозной пропаганде». – «Извините, – сказал я, – не знал». Тут ко мне и подошёл ханыжка. Мы вышли на улицу, зашли за киоск, он достал книгу. Я полистал, спросил, сколько стоит. «Чирик». «Двадцать пять рублей?» – изумился я. Даже самые толстые словари стоили в пять, а то и в восемь раз дешевле в «буке». «Не хочешь – не надо». Я задумался. «Ладно, – сказал. – До завтра подождёшь?» – «В натури не обещаю. Но ежели не будет фарту, завтра в девять на ентим самом месте. И без падлы». Я сказал: «Приду». И полетел домой. Дорогой я думал о том, где достать деньги. Сумма была огромная, в два раза больше бабушкиной пенсии, стало быть, у бабушки просто-напросто не могло быть таких лишних денег. Про отца я даже не думал. Даже если мне и требовалось на что-то необходимое, он всегда говорил: «Скажи, чего надо, я сам куплю». Оставалось одно – сдать в комиссионку подаренный к шестнадцатилетию родителями фотоаппарат «ФЭД-ЗЛ». Это был почти новый, дорогой фотоаппарат, а для меня, после прежней «Смены», просто и настоящее чудо. Этим летом я не занимался фотографией единственно из-за запрета отца. После болезни не рекомендовалось дышать реактивами. Но в прошлые годы сколько великолепных фотографий было сделано мной! Отец считал, что это мой собственный шаг в мир красоты. И это – совершенная правда, я сам это чувствовал, особенно когда на белом листе фотобумаги, погружённом в ванночку с проявителем, появлялось изображение – чудесный миг запечатлённой жизни флоры или фауны. Особенно я любил фотографировать залитые полуденным солнцем, полные глубоких теней и тайн лесные тропинки под стройными соснами, одиноко стоявшие на солнечной поляне или перед началом грозы корявые дубы, какие-нибудь болотные коряги и совсем близко – непугливых ящериц на солнцепёке… Отец говорил в моём присутствии маме, что фотография развивает начальный художественный вкус и даже – формирует личность… Я о таких высоких материях ещё не задумывался, но фотографию любил и снимки посылал в газеты – на конкурсы и просто так. И некоторые появлялись в местной печати. Первозданной красоты в них, конечно, не было, зато была моя подпись. А это подымало от земли… И вот со всем этим я должен был расстаться. Что мне могли дать в комиссионке? Дай Бог, половину, рублей шестьдесят, а то и меньше. Но другого выхода не было.