Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX — начала XIII столетия - Игорь Фроянов

Не со всеми положениями Б. А. Рыбакова можно согласиться. Несколько поспешным представляется тезис, будто в XII в. легенда о призвании варяжских князей получила «совершенно иное толкование». Правильнее было бы сказать, что содержание ее стало более емким и сложным, отвечая запросам не только Новгорода, но и Киева, не только новгородской, но и киевской общины. Легенда приобретает полифоническое звучание. Но самое, пожалуй, существенное заключалось в том, что она теперь в большей мере соответствовала исторической действительности, чем полвека назад. Если во времена Ярослава воля новгородцев («захотели они прогнать варягов-разбойников — и прогнали за море; захотели они призвать такого князя, „иже бы владел нами и рядил не по праву”, — и призвали»{82}) была скорее желанной, чем реальной, то в начале XII в. наметился перелом в отношениях Новгорода с князьями, а к исходу 30-х годов данного столетия принцип «свободы в князьях» восторжествовал окончательно. В этих условиях Сказание о призвании князей-варягов превращается в своеобразный манифест о политической вольности Новгорода. Сказание также декларировало приоритет Новгорода над Киевом в создании государственности на Руси, что во Введении к Новгородской Первой летописи младшего извода выражено словами: «Преже Новгородчкая волость и потом Кыевская…»{83} Наконец, в ней проводилась идея «первородности» княжеской власти в Новгороде, ее независимости от Киева и других крупных волостных центров, пытавшихся влиять на замещение новгородского княжеского стола. В этой связи привлекает внимание летописная фраза: «Новугородьци, ти суть людье ноугородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени».{84} Так читаем в Повести временных лет. В Новгородской Первой летописи текст и яснее и короче: «И суть новгородьстии людие до днешнего дни от рода варяжьска».{85} Б. А. Рыбакову эта фраза кажется неясной и запутанной.{86} Известное замешательство испытывал и Х. Ловмяньский: «Наиболее загадочным представляется последнее сообщение в разбираемом известии: о принятии новгородцами названия варягов, в то время как прежде они именовались славянами. Это известие вызывает удивление, так как противоречит практике тогдашних наименований. Ведь источники, как правило, называют жителей Новгорода и Новгородской земли „люди новгородские”, а для более раннего времени — „словене”, но не „варяги”. Такое несоответствие сообщения исторической действительности указывает на то, что мы имеем дело с какой-то конструкцией летописца или же ошибкой…»{87} Чтобы распутать клубок недоумений, надо просто вспомнить об особенностях мышления древних народов, наделявших своих правителей сверхъестественной силой, дарующей жизнь.{88} Народная фантазия превращала их в родоначальников племен, т. е. творила этногенетические предания, на основе которых складывались сказания об основателях княжеских династий и первых князьях. «При этом пользовались, переосмысливаясь в соответствии с новыми политическими формами и воззрениями, возникшие ранее родоплеменные предания: в них уже говорилось не о роде или племени, а о народности, государстве, а мифические герои, первопредки-пращуры заменялись историческими персонажами».{89}

В качестве отечественного примера можно назвать предание о Кие, Щеке и Хориве, занесенное в Повесть временных лет.{90} По всей видимости, оно, как полагает Д. С. Лихачев, «имело культовое значение и сохранялось в Киеве в связи с почитанием киевлянами своих пращуров. Раскопки последнего времени ясно доказали, что на указанных в этом предании трех киевских урочищах — Владимирской горе у Боричева взвоза, на Щековице и на Хоревице — находились древнейшие киевские поселения. Возможно, что первоначально Кий, Щек и Хорив не считались братьями — каждый из них почитался самостоятельно и в каждом из трех указанных поселений. Братство их явилось в легенде как бы закреплением союза и постепенным объединением этих трех поселений. Такое закрепление союза племен легендой о братстве их родоначальников может быть отмечено в ряде случаев: Радим и Вятко, Рюрик, Синеус и Трувор, возможно Рогволод и Тур. Культовая легенда служила, таким образом, конкретным политическим целям».{91}

Духом преданий о пращурах веет от слов киевлян, отвечавших Аскольду и Диру: «Была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градоко сь, и изгибоша, а мы седим род их платяче дань козаром».{92} Следовательно, «кияне» считали себя потомками Кия, Щека и Хорива, а именитых братьев — своими родоначальниками.{93} Этот летописный фрагмент дает ключ к пониманию мотива о новгородцах «от рода варяжска». Согласно ему, прародителями, родоначальниками новгородцев являются варяжские князья, почему «людье ноугородьпи» и есть «от рода варяжска», хотя «преже бо беша словени».{94} Эта головокружительная, по меркам нашей современной логики, комбинация выдержана в нормах традиционного мировоззрения древних людей, склонных искать у истоков этнической или политической жизни племен, чужих и собственных, овеянные мифологической дымкой фигуры героев. Для новгородцев таковыми были варяги Рюрик, Синеус и Трувор, положившие начало их политического бытия, альфой и омегой которого являлась вольность в князьях, основанная на свободе призвания и изгнания правителей. Заметим, кстати, что здесь заложено еще одно противопоставление новгородцев киевлянам: первые — потомки Рюрика с братьями, а вторые — Кия с братьями.{95} Наряду с этим новгородские патриоты, выдумав трех братьев-родоначальников, уравняли Новгород с Киевом, почитающим память Кия, Щека и Хорива.

Таков идейный заряд, которым новгородские писатели начинили рассказ о призвании варягов. Но этот рассказ оказался в обороте и у киевских летописцев, истолковавших его на собственный лад. Причины включения новгородского Сказания в Повесть временных лет исследователи объясняли различно. По Д. С. Лихачеву, как мы знаем, это было сделано «печерским летописцем» ради пропаганды единства и братства древнерусских князей, чтобы восстановить среди них мир и согласие.{96} В. В. Мавродин связывал использование легенды Сильвестром с целью оправдания вокняжения Владимира Мономаха в Киеве: «Становится понятным стремление летописца провести красной нитью через все повествование идею „приглашения” князей на престол, ибо сам Мономах княжит в Киеве (с точки зрения княжеского права периода феодальной раздробленности) незаконно. Оправданием ему служит только то, что он не „сел на стол”, а его призвали в Киев в тот момент, когда город раздирали внутренние противоречия. И вот, чтобы установить „порядок” в Киеве, и призывают княжить Владимира Мономаха, который „уставляет” Киевскую землю». Призвание «Мономаха надо было осветить исторической традицией. Это было уже дело летописца. Разве события времен Мономаха не перекликаются с летописной легендой о призвании варягов? Разве мы не усматриваем в летописной редакции следа политических симпатий летописца?»{97}

Более предпочтительным нам кажется мнение Б. А. Рыбакова, согласно которому варяжская легенда, помещенная в Повесть временных лет, проводила идею «всенародного избрания, приглашения князя со стороны», противопоставленную мысли об «исконности княжеской власти с незапамятных времен», как писали прежние летописцы.{98} К сожалению, Б. А. Рыбаков не обосновал должным образом свою, на наш взгляд, правильную по сути позицию, ограничившись двумя лишь иллюстрациями (избрания Мстислава новгородцами в 1102 г. и Владимира Мономаха — киевлянами в 1113 г.), что создает впечатление случайности заключений историка.

Появление легенды в Киевском своде, по нашему убеждению, обусловливалось переменами в характере княжеской власти. Менялось положение князя в обществе, он превращался в орган общинной власти, пиком выражения которого являлось народное собрание — вече, т. е. сходка всех свободных жителей Киева и его окрестностей. В основе этих изменений был процесс образования волостей-земель, или городов-государств, где князю хотя и отводилась весьма существенная роль верховного правителя, но подотчетного вечевому собранию. Перемены шли постепенно, исподволь. Однако их результаты зримо уже обозначились в киевских событиях 1068–1069 гг. Тогда в Киеве горожане изгнали князя Изяслава, а на его место избрали Всеслава Полоцкого.{99} Обстоятельства появления в 1113 г. на киевском столе Владимира Мономаха еще показательнее. Он приехал в Киев на княжение по решению местного веча. С Владимира Мономаха начинается, вероятно, более или менее систематическая практика избрания (приглашения) князей киевским вечем. Сын Мономаха прошел также через избрание, о чем заключаем по словам новгородского летописца: «Преставися Володимирь великыи Кыеве, сын Всеволожь; а сына его Мьстислава посадиша на столе отци».{100} Через два десятилетия князья садятся в Киеве уже «на всей воли» киевлян,{101} как это произойдет позже в Новгороде. Случалось, конечно, князья захватывали киевский стол с помощью силы. Но «кияне» с ними плохо уживались, ожидая удобного момента, чтобы выдворить из города неугодных правителей. Ко времени призвания в Киев Владимира Мономаха в общественном сознании киевлян вполне созрела идея о вечевом избрании князей как естественном и законном способе замещения на княжеском столе. Она вошла в противоречие с принципом, выработанным князьями на Любеческом съезде 1097 г.: «кождо да держить отчину свою».{102} Договоренность князей осталась пустым звуком. Возобладало народное призвание, борьба за утверждение которого велась не только на вечевых площадях, но и на страницах летописей. Чтобы оправдать новый порядок, надо было освятить его стариной. Легенда о призвании хорошо подходила для такого замысла.{103} По Б. А. Рыбакову, «было не так уж важно», что «место действия переносилось из древнего Киева в окраинный Новый город».{104} Как раз наоборот, для киевских идеологов очень важно было то, что события начинались в Новгороде, куда прибыли «призванные» князья и откуда они потом перебрались в Киев. Только таким образом удалось бы показать пришлый характер князей, стороннее происхождение княжеской власти в Киеве. Для этого также потребовалось затушевать местную княжескую династию, ведущую родословие от Кия, что и было сделано в сцене появления Аскольда и Дира в Киеве: «И поидоста по Днепру, и идуче мимо и узреста на горе градок. И упрошаста и реста: „Чий се градок?” Они же реша: „Была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градоко сь, и изгибоша, и мы седим род их платяче дань козаром”. Аскольд же и Дир остаста в граде семь, и многи варяги съвокуписта, и начаста владети польскою землею…»{105} Рассказ построен так, что Киев выглядит городом без князя, почему Аскольд и Дир просто остаются в нем, не совершая переворота и захвата власти. Обращение к Ипатьевской летописи подтверждает данное предположение: «И поидаста по Дънепру, идучи мимо и узреста на горе городок и въспрошаста ркуще: „Чии се город?” Они же рекоша: „Была суть три братья, Кии, Щек, Хорив, иже сделаша город сии, и изъгыбоша, а мы седим в городе их и платимы дань Козаром”. Асколд же и Дир остаста в городе сем».{106} Здесь еще нагляднее Киев изображен как город, живущий без князя («А мы седим в городе их»).