Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX — начала XIII столетия - Игорь Фроянов

Под пером летописца княжеская власть в Киеве оказалась не только пришлой, но и запятнанной кровью: Олег, приплывший из Новгорода, коварно убивает Аскольда и Дира, садясь на княжение.{107} По этике древнерусского общества времен составления Повести временных лет такое средство вокняжения являлось безнравственным, противоречащим христианским заповедям и морали.

Итак, для того, чтобы провозгласить право вечевого приглашения и избрания князей, киевскому летописцу пришлось отказаться от идеи исконности и непрерывности княжеской власти в Киеве с незапамятной поры,{108} а также бросить тень на ее «учредителей». Конечно, эту идеологическую акцию нельзя назвать прокняжеской. Она была предпринята в соответствии с потребностями киевской общины, что вполне естественно, ибо доминантой социальной жизни являлась община, а не князь или элитарная верхушка. Взгляд на летописцев как на проводников феодальной идеологии, интересов князей, бояр и высших иерархов церкви, широко распространенный в современной исследовательской литературе, представляется нам однобоким, отчасти даже — поверхностным. Выдающийся знаток истории русского летописания М. Д. Приселков некогда говорил, что «самые первые летописные своды Киева XI в. дают нам возможность глубже заглянуть чрез них в социальную жизнь, поскольку эти летописные своды отражали точку зрения управляемых, а не правителей».{109} Позволим себе заметить: «точка зрения управляемых» отражалась и в летописных сводах конца XI–XII вв., примером чего и служит Сказание о варягах в составе Киевского свода, независимо от того, кому мы обязаны включением ее в летопись — игумену Ивану, иноку Нестору, игумену Сильвестру или безымянному третьему редактору памятника.

Выдвигая на первое место «всенародное избрание, приглашение князя со стороны» (Б. А. Рыбаков), киевские идеологи, опиравшиеся для этого на варяжскую легенду новгородского происхождения, поневоле уступали Новгороду первенство в создании государственности на Руси.{110} Отсюда и пошли впоследствии разговоры о старейшинстве Новгорода над Киевом. Но диалектика жизни данную уступку оборачивала выгодой для Киева, избранного Рюриковичами главной своей «резиденцией», названной ими «матерью градов русских», что давало киевской общине основание направлять в Новгород князей и тем самым ставить его в зависимость от себя, против чего долго и упорно новгородцы сопротивлялись.

Мы рассмотрели идейный арсенал Сказания о призвании варягов, стараясь показать, как использовали его новгородцы и киевляне на рубеже XI–XII вв. при решении своих задач. Каково же историческое содержание Сказания, отнесенное к концу IX в., или к событиям 250-тилетней давности? Имело ли место призвание варягов? Если имело, то что означало оно? На эти вопросы и предстоит нам теперь ответить.

«Призвание», думается, было, но не на княжение, а для помощи в войне, и не трех мифических братьев, а одного варяжского конунга с дружиной.{111} Племенем, которое пригласило варяжский отряд наемников, являлись, вероятно, новгородские словене, боровшиеся за господство в родственном словенском союзе племен и стремившиеся завоевать руководящее положение в суперсоюзе, куда, помимо племен словен, входили племена кривичей и чуди. Б. Д. Греков и В. В. Мавродин допускают возможность найма новгородцами вспомогательного варяжского отряда,{112} а Б. Д. Рыбаков, исходя из факта норманнских наездов, полагает, что один из них «был изображен новгородским патриотом как вполне добровольное приглашение, изъявление воли самих новгородцев».{113} В последнем случае надо признать факт варяжского завоевания, замаскированный стыдливо патриотически настроенным новгородцем, но вряд ли это было в действительности. Более правдоподобно приглашение норманнского конунга с дружиной, превращенное позднее в призвание варягов на княжение. Для такого предположения есть некоторые летописные данные, не учтенные в должной мере новейшими исследователями. В Новгородской IV летописи читаем: «Въсташа Кривици и Словени и Меря и Чюдь на Варягы, изъгнаша я за море, и не даша им дани, начаша сами себе владити и городы ставити; и не бе в них правды; и воста род на род; и бысть межи ими рать велия, усобица, и воевати почаша сами на себе. И реша сами к себе: „Поищем собе князя, иже бы володил нами и радил ны, и судил в правду”. И… послаша за море к Варягом… Реша Чюдь, Словене, Кривици Варягом: „Вся земля наша добра и велика есть, изобилна всем, а нарядника в ней нет; и поидите к нам княжить и володить нами”. Изъбрашася от Немець три браты с роды своими, и пояша с собою дружину многу (разрядка наша. — И.Ф.). И пришед старейшиною Рюрик седе в Новегороди, а Синеус, брат Рюриков, на Белиозере, а Трувор вы Избрьсце; и начаша воевати всюды» (разрядка наша. — И.Ф.).{114} Бросается в глаза явная несогласованность рассказа о призвании Рюрика в качестве «нарядника», обязанного «володеть, рядить и судить в правду», с известиями о его приезде в окружении большой дружины и начатых им войнах «всюды». Второе решительно подрывает первое, и может быть объяснено только тем, что Рюрик прибыл к словенам для оказания военной поддержки племени, призвавшему варягов на помощь. Можно ли доверять сообщению Новгородской IV летописи? Отбросить, не задумываясь, ее показания — самое простое дело. Но источниковедческий анализ вскрывает сложность состава протографа Новгородской IV летописи: «Соединив ПВЛ в редакции Лаврентьевской — Троицкой летописи с новгородским летописанием, основанным на Начальном своде, сводчик использовал еще несколько сводов, претендовавших на общерусский характер (свод, близкий к Ипатьевской, суздальско-ростовский и тверской своды), в результате чего в первую часть летописи попали и такие известия, которых не было ни в ПВЛ, ни в Новгородской I летописи».{115} Следовательно, нет причин относиться с полным недоверием к разночтениям в Сказании о призвании князей-варягов Новгородской IV летописи, версия которой могла восходить к сведениям, не дошедшим до нас в других летописных сводах.

Военная помощь, оказанная варягами новгородским словенам, была, очевидно, довольно эффективной, что и побудило их конунга посягнуть на местную княжескую власть. Вспомним схожий случай, произошедший столетие спустя, когда варяги помогали князю Владимиру овладеть Киевом. Войдя в город, варяги заявили Владимиру: «Се град нашь; мы прияхом и, да хочем имати окуп на них, по 2 гривне от человека».{116} Это и понятно, ибо власть тогда и раньше добывалась силой.

«Государственный переворот», сопровождавшийся истреблением словенских князей и знатных людей, признавался советскими историками. О нем писал Б. Д. Греков в своих ранних работах, посвященных Киевской Руси.{117} Говорил об этом и В. В. Мавродин, по словам которого, варяжскому викингу, призванному на помощь одним из словенских старейшин, «показалось заманчивым овладеть самим Holmgard — Новгородом, и он, с дружиной, явившись туда, совершает переворот, устраняет или убивает новгородских „старейшин”, что нашло отражение в летописном рассказе о смерти Гостомысла „без наследия”, и захватывает власть в свои руки».{118}

О физическом устранении Рюриком новгородского князя и окружавшей его знати можно догадаться по некоторым сведениям Никоновской летописи, уникальным в русском летописании.{119} Под 864 г. в летописи говорится: «Оскорбишася Новгородци, глаголюще: „яко быти нам рабом, и много зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его.” Того же лета уби Рюрик Вадима храброго, и иных многих изби Новгородцев, съветников его».{120} В 867 г. «избежаша от Рюрика из Новагорода в Киев много Новогородцкых мужей».{121} Известно, что древняя хронология летописей условна: под одним годом летописцы нередко соединяли события, происходившие в разные годы. Бывало, вероятно, и обратное, т. е. разъединение происшествий, случившихся единовременно, по нескольким годам. Последнее, видимо, мы и наблюдаем в Никоновской летописи. Но разбивая произошедшее на ряд разновременных эпизодов, летописец изменял ход и смысл действий, связанных с переворотом. Получилось, что после захвата Рюриком власти недовольные новгородцы долго еще сопротивлялись насильнику. Именно так и толковали средневекового «списателя» ученые-историки, дореволюционные и советские. «Касательно определения отношений между призванным князем и призвавшими племенами, — рассуждал С. М. Соловьев, — сохранилось предание о смуте в Новгороде, о недовольных, которые жаловались на поведение Рюрика и его родичей или единоземцев и во главе которых был какой-то Вадим; этот Вадим был убит Рюриком вместе с новгородцами, его советниками».{122} Однако смуты продолжались, ибо предание повествует о том, «что от Рюрика из Новгорода в Киев бежало много новгородских мужей».{123} С. М. Соловьев обращается к «последующим событиям новгородской истории» и встречает сходные явления: «и после почти каждый князь должен был бороться с известными сторонами и если побеждал, то противники бежали из Новгорода к другим князьям на юг, в Русь, или в Суздальскую землю, смотря по обстоятельствам. Всего же лучше предание о неудовольствии новгородцев и поступке Рюрика с Вадимом и с советниками его объясняется рассказом летописи о неудовольствии новгородцев на варягов, нанятых Ярославом, об убийстве последних и мести княжеской убийцам».{124}