Мягкая машина - Уильям Берроуз

«Это история о четырнадцатилетнем мальчике, который погиб во время вторжения».

там портрет мальчишки, выцветшая сепия, у чердачного окна, машет рукой вслед далекому поезду.

Глава 12

Улицы Случая

Прохладная окраинная улочка, мощенная булыжником, южные ветры, давние времена, мальчишка у ручья, босиком, вытянувшись на заборе, следил взглядом за полетом гусей в фиолетовом вечернем небе, и вдруг он оказался над ручьем, над улочкой и домами и посмотрел сверху на железную дорогу, ничуть не боясь упасть. Вернувшись домой, он обо всем рассказал отцу в комнате на чердаке, которую отец превратил в мастерскую.

— Я умею летать, отец.

— Такими способностями мы не обладаем, сынок.

печальные паровозные гудки в далеком поднебесье, голубая магия всех фильмов в запомнившемся малыше, стоящем со светящимся лицом у чердачного окна, машущем рукой вслед поезду, пыль на окне, звук, подобный вздоху, в глубине пустой комнаты, держал фотографию мальчишки в своей морщинистой руке, в далеком поднебесье — мальчишеский голос…

«как долго ждал я весточки от тебя».

— Я писал, сынок.

невыносимо шептать это послание, невыносимо вспоминать слова, некогда бывшие человеком, которого искал, некогда бывшие человеком, щелканье каблуков на захудалой улочке, серая неосвещенная лестница, запах старой боли, долгой-предолгой, опустившей его плечи…

— Это был я, мистер. Пансион миссис Мёрфи, помните?

серебристые утренние тени на далекой стене, расшатанный ящик бюро, рассвет в его глазах, нагишом на кровати, в руке рубаха, запах молодых ночей, лицо его заливают световые годы, грустная постаревшая улыбка…

— Я ждал там.

голубая магия всех фильмов в запомнившемся малыше, стоящем там, выцветшие улицы, далекое поднебесье. Он грустно машет рукой с Улицы Случая. смотрите безучастный фильм — его лицо.

— Отныне тишина, я ухожу.

грустное постаревшее лицо, тусклая, дрожащая, далекая улыбка.

— Я ждал там.

мальчишка присутствует при пустопорожней сделке. Он грустно машет рукой с Улицы Случая.

Суррогатный дух киносоюза не смог найти мощенную булыжником дорогу, довольствовался первым попавшимся мексиканцем, после полудня телесная печаль прощания означает его отсутствие — как ветер и пыль на безлюдных улицах Мексики…

Железная камера, крашеные стены, шелушащиеся ржавчиной… клубы дыма в высоком зарешеченном окошке синей ночи…

«Двое заключенных сидят на нижних железных нарах и курят. Один американец, другой — мексиканец… Камера вибрирует от неслышного голубого движения тюрьмы и всего тюремного заключения во времени.

— Bueno, Джонни? — Его пальцы дернули Джонни за рубаху. Они встали. Хосе повесил свою рубаху на гвоздь, Джонни передал рубаху, и Хосе повесил одну рубаху на другую. — Ven asa[46]. — Одной рукой он выдернул ремень Джонни из пряжки и пальцами карманника расстегнул пуговицы ширинки.

— Ya duro, Джонни твердый.

— Clara[47]. Твердый…

Хосе на коленях вполз на нары.

— Вот так, Джонни. — Он похлопал себя по бедрам. — Давай perros.

Второй влез на место.

— Джонни нравится?

— Mucho[48].

— Вдохни поглубже, Джонни.

Они застыли, глубоко дыша.

— Bueno, Джонни?

— Bueno.

— Vamanos. — На синей стене извивались теневые тела. — Джонни, уже пора начинать.

— Ты кончать, Джонни?

— Siiiiiii…

— Была не была, Джонни.

Струи на запасном одеяле, запах железнотюремной плоти и засорившихся туалетов протискивается сквозь лабиринт грошовых аркад и непристойных картинок в синюю мексиканскую ночь. Два тела утомленно отвалились друг от друга, босые ноги на армейском одеяле. На черные блестящие лобковые волосы, на медную веснушчатую плоть опускались клубы дыма. В дыму член Пако встал.

— Otra vez[49], Джонни? — Он сунул руки под колени Джонни.

— Джонни слушать, теперь на коленки.

Мексиканские бедра:

— Я ебать тебя como perros.

Стены окрашены в синий цвет, дым за решеткой. С пальцем у Джонни в жопе шевелились двое заключенных. Он держал Джонни за бедра и раскачивал бессловесного глубокого Джонни. Его член скользнул внутрь:

— Джонни, я там.

— Давай, — изогнулся железный каркас. — Porque no?[50]

— Bueno, Джонни. — Свеча, теневые тела. — Джонни пора desnudate por completo[51]…

Джонни?

— Siiii?

— Была не была, completo. — Запасные одеяла, запах железа и рубаха на гвозде.

Мексиканский карманник, одна рубаха на другой. Струи, лабиринт непристойных картин. Мексиканец со спущенными штанами.

частично босые ноги на одеяле, черные блестящие лобковые волосы.

— Думаю, тебе mucho нравится быть Хосе… Пако… Энрике.

— Джонни нравится como perros? Вдохни Хосе поглубже, Джонни.

Его член, железный каркас — чем только не дыша:

— Давай спать.

— Ты кончать еще Пако. — На одеяле запах Джонни дернул за одну рубаху. Давай completo, и еще Кики. — Ты кончать ради Джонни.

Одна рубаха, раскалывается голова. Тела чувствуют, как член толчками поднимается.

— Я ебать тебя como eso. — Одна рубаха, раскалывается Джонни.

— Ебаться на коленях. Ложись на одеяло. Como eso сквозь железо. — Он чувствует язык на коленях. Дымная ебля на коленях.

— Mucho будет, Angelo como eso.

— Глубоко, Джонни, Раздвинутые белые колени, раскачивают бедра, — Давай, двигайся.

— Пако? Помедленней.

— Si, в жопу, Джонни? Я дрючить Джонни в жопу? Струи, тюремная плоть в мексиканской ночи:

— Раскачайся, Джонни.

— Давай.

— Джонни, ниже колени. Воса abajo[52]. Ты кончать como eso?

— Жесткая койка, Джонни. Я весь в веснушках. Como perros лучше на коленях.

Он чувствует движение коленей.

— Ты кончать otra vez, Джонни? — Он подвинул Джонни. Вазелин в жопу. Одна рубаха раскалывается, Джонни толчками поднимается.

— Mucho, Джонни, давай, двигайся.

— Вдохни Хосе до самой жопы, Джонни.

— Пора начинать.

— Ты кончать?

Струи на calconcillos todo[53]. Хосе повесил свою тюремную плоть. чувствует «иди сюда». Он выдернул ремень Джонни из позвоночника. Он чувствует движение пряжки по пальцам карманника. Тела утомленно отвалились. Опускались клубы дыма. «A ver, вот так». Он на коленях рванул на нары вот так.

Колени Хосе. сжимают бедра Джонни.

— Давай, двигайся. Хосе помедленней, глубоко, Джонни. — Его член скользнул в жопу Джонни.

— Bueno, Джонни?

Дыша:

— Давай спать. Джонни уже свеча, тень.

— Ты кончать por completo.

— Siiii, — струи на босых ногах.

(Шевелятся двое заключенных в синеве? Один американец на нарах?)

— Mucho, Джонни, раскачивай синее давление. Вдохни Хосе туда. Si, в железный каркас.

— Porque no?

— Джонни, была не была, давай completo, и еще Кики. — Повесил свою тюремную плоть на гвоздь. Джонни пускает из члена струю, картинки.

— Claro, тебе mucho нравится быть Кики. A ver. Como eso.

Всего лишь хула-хуп на обоих под идиотское мамбо… всё идиотское мамбо разбрызгалось в механизацию контроля…

Мэри Соленый Кусок обладала всеми “нет”, и ни одно из них никогда не означало “да”. Она назвала цену, тяжелую и холодную, как полицейская дубинка зимней ночью, и дело с концом. Другой она не назвала. Мэри не любила болтать и не любила болтунов. Она принимала людей и занималась делами на кухне. А товар она хранила в сахарнице. Никто об этом не думал. Она бы увидела мысль своими холодными серыми глазами, и тогда при следующей сделке что-нибудь могло бы выйти не так: Джон Гражданин мог выпустить в ваше мягкое нежное тело заряд мелкой дроби или же поблизости попросту оказывался Джонни Закон. Она сидела и слушала. Когда вы раскладываете причиндалы на ее кухонном столе, она уже знает, где вы их слямзили. Она смотрит на причиндалы, возникает цена, тяжелая и холодная, ее рот закрывается, и она умолкает. Если она не хочет торговаться, она попросту заворачивает причиндалы, швыряет их на дальний край стола, и дело с концом. На дровяной печи Мэри всегда держит кофейник и большую железную кастрюлю соленой свинины с бобами. Когда вы вваливаетесь, она молча встает и ставит перед вами кружку кофе и тарелку с большим соленым куском. Вы едите, а потом переходите к делу. А может, и снимаете комнату на недельку, дабы остыть, комната 18 на верхнем этаже, я сидел в этой верхней комнате: розовые обои, дымный закат на том берегу реки. В этом деле я был новичок и, как все молодые воры, считал себя обладателем лицензии на кражу. Это продлилось недолго. Сижу там, дожидаюсь японку, что работает в китайской прачечной, негромкий стук, и я открываю дверь нагишом, с сухостоем, это был верхний этаж, подниматься сами понимаете тяжело на всей лестничной площадке никого. «Ого!» — говорит она ощупывая его до самых моих устриц капля смазки выдавилась наружу и поймала луч дымного заката на розовых обоях я сидел там нагишом и думал о том что мы будем делать в кресле-качалке качается вовсю она умела скинуть свое тряпье быстрее чем способен раскумариться джанки когда его кровь в порядке короче мы раскачались и унеслись в закат на том берегу реки перед самым стартом знакомый стук в дверь и я выпустил заряд такого страха какого не чувствовал отродясь в дверях ее взбешенный младший братец в полицейской форме подглядывал в замочную скважину и изучал пчелок да птичек в те времена я был той еще пчелкой пригожим пареньком с полным комплектом зубов а она знала все сексуальные токи гусыня для кожи неизменно входила когда ваши яйца напряжены и болят рыжеволосый мальчишка дымный розовый закат голое колено трется о сальные розовые обои он был нагишом с сухостоем дожидался мексиканку из “Марти” жемчужина смазки медленно выдавилась наружу и засверкала на кончике его члена. Послышался негромкий стук в дверь. Он поднялся с помятой постели и открыл. На пороге, улыбаясь, стоял братец девушки. Рыжеволосый мальчишка издал слабый сдавленный звук, кровь прилила к его лицу, начав стучать и звенеть в ушах. Юное лицо там, на лестничной площадке, почернело по краям. Рыжеволосый мальчишка обмяк и прислонился к дверному косяку. Он пришел в себя на кровати, над ним стоял мексиканец…