Том 1. Рассказы и очерки - Владимир Короленко

— И пошто только мучают? — удивляется Яшка. — Невозможно мне от истинного прав-закону отступить. Не будет этого, нет! Наплюю я им под рыло. Вот взял — приколол, только и есть, а то… морят попусту! — Он был вполне уверен, что если до сих пор его еще «не прикололи», то лишь потому, что живая Яшкина душа доставит антихристу большее удовольствие.

Но даже и это положение казалось Яшке лучше того, которое ожидает «на миру» всех, принявших печать антихриста. Новые порядки грозят всеобщею неминучею бедой.

— Что дальше, то и хуже будет. Худа ждать надо, добра не видать, — в «Сборнике» писано… Земля на выкуп пойдет.

— Да ведь и теперь земля идет на выкуп, — заметил я.

— То-то, и теперь идет, — отвечал Яшка невозмутимо. — А там и еще хуже будет. У кого двенадцати тыщей будет, тот и землей владеть станет. А и кто тыщу-другую имеет, и те без земли погибнете. Верно я тебе говорю. Молод ты еще, поживешь — вспомнишь.

— Как же, Яков, неужто можно думать, что антихрист сильнее бога? Неужто божия правда не сладит с кривдой?

Яков подумал. Я заметил на его лице следы усиленной умственной работы. Он почерпнул откуда-то определенный ответ:

— Ну, — сказал он, — не бывать тому. Поработают, да и погибнут… Верно!.. — повторил он через минуту. — Поработают, да и погибнут. А только не увидать нам с тобой правды….

— Ты, Яков, не признаешь гражданского суда. А государственный признаешь? — допытывал я в другой раз.

— Признаю государственный.

— Какие же, по-твоему, государственные власти? Например, генерал-губернатор?

— Енерал-губернатор — государственный… От великого государя. Правильный.

— Значит, его решение правильное?..

— Давно велел отпустить меня. Да вот, видишь ты…

— Постой. Ну, положим, твое дело стал бы судить генерал-губернатор.

— За что меня судить? Не за что.

— Погоди! Ты, вот, говоришь: не за что, а гражданские власти говорят: есть за что. Надо ведь кому-нибудь рассудить. Государственные власти ты признаешь? Ну, вот, они и судят, и решают твое дело против тебя…

— Не могут они… Они должны правильно…

— Да ты обдумай хорошенько. Говорят тебе гражданские власти: пусть, мол, рассудит генерал-губернатор твое дело. Ведь он имеет право решать дела, так ли?

— Ну? — сказал Яков, видимо, ожидая, что из этого выйдет.

— Ты ему должен подчиниться, как правильной государственной власти?..

— Нн-у-у? — протянул Яков, осторожно избегая ответа, и, очевидно, заинтересованный возможностью некоторой новой комбинации.

— Ну, вот, и выходит от него решение: подчиняйся, Яков, новым порядкам, неси земские повинности…

Яшка смутился.

— Эвона! Видишь ты… Вот… — подыскивал он ответ.

— Теперь отвечай мне: покоришься ты или нет?

— То-оно…[10] Видишь ты… Где уж, поди… Нет! — отрезал он наконец. — Где, поди, покориться. Како коренье… Невозможно мне…

И на лицо его легло то же выражение непоколебимого сурового упорства.

— Слушай, что я тебя спрошу, Володимер, — сказал он мне однажды. — Ты какого прав-закону будешь? Нашего же, видно?

Чтобы испытать Яшкину терпимость, я резко отверг свою солидарность с Яшкиным прав-законом и поставил перед этим фанатиком «старого прав-закону» основания совершенно несродного ему учения. В выражениях, понятных для Якова, я развил известный кодекс практической нравственности с основами братства и равенства. Злоупотребляя несколько его невежеством в догматике и св. писании, я опирался на изречение: «по делам их познаете их» и на подходящих, текстах из Иоанна, совершенно отвергая обрядность и ставя на ее место «дела», то есть практическое стремление к осуществлению формулы любви. Все это я выдал за свою религию.

Яшка слушал внимательно, но, к моему удивлению, вовсе не заметил самого существенного в моем исповедании.

— Что ж? — удивил он меня. — Это и по-нашему так: все от Адама.

Я поставил вопрос яснее и обрушился со своею критикой на двуперстное знамение.

— Читал ты в писании: «Поклонитесь в духе и истине»?.. А что такое персты: дух или плоть? Тут Яшка понял.

— Сказано тоже… — медленно заговорил он, — поклонитесь душою и телом…

— А где это сказано? — спросил я. Яков задумался и не ответил.

— Что ж? Это тоже хорошо… — сказал он в раздумьи, — конечно, всяк по своему разумению.

И, вздохнув, прибавил со странным выражением:

— Всяк по-своему с ума-то сходит…

Спустя две недели после нашего прибытия в острог, перед вечером, — но еще задолго до поверки, — арестантов стали загонять в камеры. Коридоры опустели, и в подследственном отделении воцарилась тяжелая, будто выжидающая тишина, по которой мы привыкли уже угадывать приближение высшего тюремного начальства. Вскоре громыхнула дверь дальнего коридора, послышалось звяканье оружия, шаги многочисленной толпы.

Ближе и ближе. Толпа ввалила в наш коридор. Шаги отдавались отчетливо и смолкали у Яшкиной двери.

Лязгнули запоры, дверь отворилась. Несколько секунд стояло гробовое молчание, затем раздался голос старика — «помощника»:

— Выходи, Яков… на волю.

— Врешь! — послышался в ответ суровый голос Якова. — Врешь, обманываешь, беззаконник! Не те времена, чтобы на волю меня…

Конвойные бросились в камеру: послышался шум борьбы, что-то грузно повалилось на пол.

— По душу! — вскрикнул Яков подавленным, как будто задыхающимся голосом. — По душу пришли, господи!.. Смерть, смерть моя! — кричал он все громче и громче. В его голосе, то сдавленном, то резком и громком, слышалась глубокая тоска и страх смерти.

Сердце у меня сильно билось… Мною начинала овладевать Яшкина фантасмагория в связи с комментариями реалиста Михеича: «У них это живо!» Яшку вязали, чтобы свезти в дом сумасшедших, где царили известные упрощенные приемы лечения. Яков отбивался в последней степени отчаяния.

— Володимер, Володимер! — вскрикнул он, вдруг вспомнив, что рядом, хотя за такою же дверью, есть человек, быть может, способный понять его положение.

— Володимер, Володимер, Володимер!.. Фантасмагория овладела мною всецело. Я громко застучал в свою дверь.

— Что такое еще? — послышался голос помощника смотрителя. — Кто это стучит?

— Политические стучат, ваше благородие, — сказал Михеич.

— Спроси, что надо?.. Постой, я сам спрошу. Седой старик в мундире и папахе подошел к нашей двери и уставился в меня своими старчески бесстрастными, подслеповатыми глазами.

— Вам что угодно?

Вопрос меня озадачил. Что мне было угодно? Реальная действительность глядела на меня в лице этого старика, и я не знал, что сказать реальной действительности. Я сам был заперт в одиночке, за крепкою дверью, и мне ли было вступаться за Яшку? На каком основании?

— Что тут творится? — спросил я. — Что вы делаете с Яковом?

— Это… позвольте… Какое вам дело?.. Дело это не ваше… Получено предписание от начальства: отправить номер пятый в дом сумасшедших. Ну, мы и отправляем… Может ли все это до вас касаться?

В отделении подследственных водворилась тишина, Яшку связанного пронесли по коридорам, уложили в телегу и увезли вон из тюрьмы.

Отступит ли Яков «от бога, от великого государя»? Отступит ли сибирская психиатрия от упрощенных приемов лечения? Ответ был ясен… Тяжелые мысли теснились в мозгу: меня подавляла мертвая тишь одиночки и коридоров.

Старик Михеич тихо запер дверь Яшкиной камеры, постоял перед нею, задумчиво покачал головой и затем уселся на своем излюбленном месте. Старая тюремная крыса бодро прошла по коридору, бросая довольные взгляды на опустевшую каморку, из которой не слышалось более громового Яшкина стука. Старик бормотал что-то и скверно улыбался.

Вечером «поверка» обходила камеры обычным порядком. Все было тихо.

— Нет уже стукальщика, — сказал его благородие, обращаясь к конвойному офицеру. — Свезли нынче в дом сумасшедших.

Вдруг по коридору пронеслись громкие удары… Его благородие вздрогнул, тюремная крыса уронила карандаш и тетрадку, офицер как-то нервно обернулся в ту сторону. Вся «поверка» точно застыла.

— Пошто держите меня, пошто морите, беззаконники?! — раздался вдруг козлиный голос Тимошки-остяка, и общее напряжение разразилось смехом.

Эта выходка была совершенно неожиданна. Козлиный голосок остяка так смешно подражал могучим окрикам Якова, все это в общем представляло столь жалкую и смешную пародию, что его благородие расхохотался. За его благородием захохотала вся «поверка». Смеялся старичок-помощник, моргая подслеповатыми глазками, грохотал толстяк офицер, сотрясаясь тучными телесами, хихикала тюремная крыса, улыбка шевелила длинные усы Михеича, смеялись в бороду солдаты, вытянувшись в струнку и держа ружья к ноге…