Радуга - Ванда Василевская

— Садись, Александр, — скомандовала сморщенная, маленького роста баба, которой он не знал. — Ты грамотный, надо все записать, чтобы было как следует, по порядку.

Все сели за стол. Опершись спиной о стену, он с ужасом смотрел на них. По лицам ползали тени, снизу на них падал красноватый свет коптящей лампадки, поставленной на столе.

— А ты встань, раз тебя судят, — сказала коренастая баба и энергично высморкалась в пальцы. Он с трудом поднялся.

— Тут стань, урод! Ну, чего извиваешься? Стой, как человек!

— Много от него захотела, Терпилиха, — заметила Фрося. Терпилиха не поняла.

— Должен стоять как следует. Суд, так суд. Мы бы могли кокнуть его, как поросенка, там, на дороге. А мы — нет, мы его судим, как полагается. Так пусть и он поступает как следует.

Гаплик холодел от страха. Вот он стоит в избе, которой до сих пор не знал, но которая находится под боком немецкой комендатуры, в деревне, уже месяц занятой немцами. Стоит со связанными руками, а за столом сидят бабы и хромой конюх. Объявляют себя судом и будут судить его, старосту, назначенного немецкой комендатурой. И это не было страшным сном, это было явью.

— Ну, как твоя фамилия, прохвост? — спросила Терпилиха.

Гаплик хотел ответить, но голос замер в его глотке, и он издал лишь странный писк.

— Ты чего это пищишь? Младенцем притворяешься, что ли? Ты дурака не валяй, а говори! А ты, Александр, записывай, все записывай! Ну, как твоя фамилия?

— Вы же знаете, — пробормотал он мрачно.

— А я тебя, гадина ты этакая, не спрашиваю, знаю я или не знаю! Суд так суд, раз я спрашиваю, должен отвечать! Как фамилия?

— Гаплик Петр.

— Ишь ты, Петр! У меня отца Петром звали… Нашли тоже кому человеческое имя дать…

— Да подожди ты, тетка Горпина, надо ведь записать…

— И пиши, пиши, все записывай по порядку… Что там дальше?.. Ага! Сколько тебе лет?

— Сорок восемь!

— Ага… Что там еще? Да. Староста, а?

— Староста, — подтвердил он мрачно.

— Староста. Ишь ведь, чего ему захотелось… А раньше чем ты был?

Он молчал, глядя в землю.

— Что ж молчишь, стыдно сказать, что ли? Небось, еще чем похуже старосты?

Он не отвечал, упрямо глядя на носки своих сапог.

— Эй, ты! А то, как дам тебе по уху, сразу заговоришь! Ну, отвечай!

— Подождите, Горпина, я спрошу, — вмешался Александр. Она уже открыла рот, чтобы возразить, но раздумала и махнула рукой.

— Ну, спрашивай, посмотрим, что у тебя выйдет.

Конюх внимательно рассматривал старосту. Потом тихим, спокойным голосом спросил:

— В нашей тюрьме сидел?

Староста не отрывал глаз от собственных сапог.

— Долго сидел?

— Долго…

— Ну, а сколько примерно?

Молчание.

— За что сидел?

Опять молчание.

— Ты из каких, из крестьян, из рабочих или из господ?

Терпилиха уже хотела вмешаться, но староста неожиданно ответил:

— Из крестьян…

— Ага, кулак?

— Кулак, значит! — с торжеством объявила Терпилиха. — Ишь, захотелось опять мужицкой крови попить!

— Погоди ты, Горпина…

— Чего мне годить? Суд здесь или не суд? Имею такое же право, как и ты! А то и больше! Кто все время говорил: не удастся! Риск! А вот и удалось.

— Верно, верно… Только подожди, я еще хотел спросить…

— Да мне не жалко, спрашивай.

— Так, значит, кулак… Ну, а из тюрьмы когда сбежал?

— Как только война началась.

— Так. Домой пробирался, а?

— Да.

— Где ж это?

— Под Ростовом…

— Так, под Ростовом… А немцев где встретил?

— Там, под Ростовом.

— Там тебя и завербовали?

— Там.

— Погоди-ка, Александр, надо еще спросить, за что он в тюрьме сидел.

На лице обвиняемого появилось выражение непреодолимого упорства.

— Не скажешь, за что сидел?

Молчание.

— Ты ведь еще до раскулачивания сидел?

— Да.

— Вот как… У Петлюры был? — неожиданно огорошил его Александр.

— Был…

Терпилиха всплеснула руками.

— Вы подумайте!..

— Все ясно, — начал Александр. — Кулак, бандит, петлюровец. С самого начала был против советской власти, а?

— С самого начала, — тихо подтвердил Гаплик.

— И, наконец, пошел на службу к немцам…

Терпилиха выскочила из-за стола.

— Из-за него Левонюка повесили, из-за него шесть человек под страхом смерти в комендатуре сидят. Он с немцами ходил, коров из хлева на веревке выволакивал, у меня последнюю взял, а детишки пусть с голоду помирают! У Каласюков, у Мигоров, у Качуров последнюю скотину увел!

— У Лисей тоже, у Смоляченко, — прибавила Фрося.

— Да что тут долго разговаривать, все ясно!

— Тише вы, бабы! — вмешалась Терпилиха, которая шумела больше всех. — Суд, так уж суд, надо все говорить.

— Да что же еще говорить-то? Знаем ведь, что и как, каждый день его видим, каждый день из-за него люди пропадают, каждый день кровь и слезы льются…

— Ну, так какие же будут предложения? — торжественно спросила Терпилиха.

— Кончить гада!

— Кончить!

— Так что, товарищи, поступило предложение кончить гада. Кто за?

Все руки метнулись вверх.

— Кто против? Кто воздержался?

— Таковых нет.

— Так что, товарищи, ясно. Александр, запиши и прочитай.

Конюх долго скрипел пером по бумаге. Все молчаливо ожидали. Наконец, он поднялся.

— Суд в составе Александра Овсея, Терпилихи Горпины, Грохач Фроси…

— Ефросиньи, — поправила она, и Александр наклонился над столом.

— Грохач Ефросиньи, Лемешь Натальи и Пузырь Пелагеи, допросив обвиняемого Петра Гаплика, кулака, преступника и немецкого старосту, единогласно постановил приговорить его к смертной казни.

Гаплик побледнел и вытаращенными глазами оглядел присутствующих.

— Ну, значит, все в порядке, — торжественно объявила Терпилиха.

— Подождите-ка, — вмешалась Фрося, — приговорить — приговорили, а как же мы его кончать будем?

Они ошарашенно поглядели друг на друга.

— А ведь верно, как?

— Повесить бы его, — сказала Пузырь.

— Где ж ты его повесишь? Здесь, в избе?

— Глупости ты говоришь. Дать колом по голове, да и все.

— Застрелить его не застрелишь, не из чего…

— Еще чего не хватало! Чтобы на шум все немцы сбежались…

Гаплика начало трясти. В его присутствии о нем говорили, словно он был неодушевленным предметом. Его охватил мучительный страх, обморочная тошнота, и он упал на колени.

— Люди, люди добрые, пожалейте меня! Грешил я против вас, больше никогда не стану! — Он полз на коленях, колотясь головой об пол у ног женщин. Они отскакивали, как ошпаренные.

— Отвяжись! Ишь, гадина!

Гаплик заплакал. Слезы лились по лицу, оставляя на нем грязные полосы.

— Люди добрые, заклинаю вас, детьми вашими вас заклинаю!

— Детьми! Из-за тебя, собачье семя, и гибнут наши дети, из-за тебя!

— Меня заставили, силой заставили, — отчаянно всхлипывал, причитал Гаплик.

— А ты не вой, а то как дам поленом по башке… Ишь ты, заставили его, бедненького… А сам аж до Ростова пер их искать, а?

— Пожалейте, помилуйте, — хрипел он, катаясь по полу. Они с отвращением смотрели на него.

— Тьфу, глядеть противно, ни он тебе жить не умел, как человек, ни умереть, как человек, не может, — возмутилась Пелагея.

— Слушайте, бабы, нечего с ним тут возиться столько времени, а то дождемся, что он нам своим воем накачает немцев на шею.

Александр подошел сзади и накинул на шею лежащего веревку.

— За святое дело, — сказал он и плюнул в руки. Фрося взвизгнула.

— Тише!

Пальцы Гаплика искривились и впились в глиняный пол. Ноги вздрогнули и вытянулись. Староста был мертв.

— Помогите-ка… Фрося, помоги.

Он ухватил труп подмышками, Фрося взяла за ноги. Терпилиха осторожно выглянула во двор.

Но всюду было тихо, только выл ветер, поднимая туманы снега.

— А ну, давайте поживей в колодец его…

Во дворе был уже много лет назад высохший колодец. Теперь он был до половины засыпан снегом. Они бросили туда тело. Оно упало мягко, беззвучно. Александр лопатой присыпал его сверху снегом, с краев колодца.

— До весны полежит, весной придется вытащить. До утра все снегом занесет и следов не останется.

— А как же теперь домой?

— А вы подождите, незачем по ночам таскаться. Раз удалось, второй раз может и не удаться, — возразил Александр. — Место у нас есть, поспите до утра, а утром потихоньку по домам.

Они устроились, как умели, на скамьях и на полу. Но уснуть было трудно.

— Ты, Александр, смотри, протокол-то хорошенько спрячь, придут наши, надо будет сдать.

— Уж я спрячу, не бойся, никто не найдет.

— Видишь, Александр, вот и удалось, — еще раз подчеркнула Терпилиха.

— Чего ж не удаться, — пробормотал он, уже засыпая.