Зверь, которого забыл придумать Бог - Джим Гаррисон

Дик приехал около одиннадцати, и я спросил, почему он считает, что Джо продолжает плыть на север, к Канаде. Он сказал, что дело в оставленных на столе в хижине Джо тридцати трех долларах, перевязанных красной ленточкой, — не предсмертная записка в полном смысле слова, но жест примерно такого толка.

Мы выпили несколько стаканчиков виски, а около двух пополуночи наконец задались вопросом, почему мы предполагаем худшее, и в результате пришли к выводу, что у нас нет никаких особых оснований, помимо ощущения, что Джо сам чувствовал, что его жизненный путь закончился. Мы побранили себя за это нелепое умозаключение, но ни к какому другому прийти не сумели. Как старый специалист по животному миру, Дик в конечном счете изрек сомнительную мысль, что Джо исчерпал ресурсы своей среды обитания.

— Но он же человек, — сказал я без особого убеждения.

Вероятно, воодушевленный виски, я пустился в бессвязные разглагольствования, основываясь на обрывочных знаниях, почерпнутых из книг о мозге, и своем собственном смутном знакомстве с чувством полной дезориентации, которое знакомо многим сравнительно нормальным людям, не говоря уже о людях с травмой мозга. Мне пришло в голову, что Джо утратил приобретенные в течение жизни навыки взаимодействия с окружающей средой и способность адаптации к существующим условиям, когда врезался на мотоцикле в бук. После почти года малоэффективных попыток медицинского сообщества помочь ему (здесь врачи не виноваты, ибо знают разумные пределы оптимизма, в отличие от финансистов) Джо пешком отправился в путь, чтобы перекроить карту мира или составить карту единственного мира, который он был в состоянии воспринимать. В конечном счете такого мира оказалось недостаточно, чтобы сделать жизнь Джо терпимой. Я читал, что подобные люди в Нью-Йорке зачастую живут в туннелях метро, если не сидят в дурдоме Бельвью.

Дик давно уже утратил нить моей напыщенной, заумной болтовни.

— Да хер с ним со всем, — сказал я, и мы оба прослезились.

— Он был дикарем, этот мальчик, — сказал Дик, наливая нам, как он выразился, «по последней на сон грядущий».

Он заговорил о наших собственных юношеских подвигах в лесу, но тут же оборвал себя. Простой и очевидный факт заключался в том, что у нас всегда был обратный билет, что с нами не произошло никаких метаморфоз по воле судьбы. Дик довольно комично принялся массировать себе голову, словно задаваясь вопросом об ее истинном содержимом. Мы оба рассмеялись шутке. Он решил пройти пять миль до дому пешком, не желая врезаться в дерево и повредить голову и пикап. Дик всегда говорил, что ходить пешком для него не многим утомительнее, чем спать.

Улегшись в постель, я немного потерзался мыслью о том, кому же придется звонить Энн. Мне, естественно. Уже почти заснув, я вполне сознательно наблюдал за образами сновидений, порожденными моем серым веществом, начиная от каких-то бродячих собак и кончая эпизодом, когда моя жена после двух банок джин-тоника забралась на дерево на нашем заднем дворе. Недопустимое поведение. Я заорал на нее. Плыли облака. Светила луна. Джо смеялся. Энн плакала. Джо пожимал мне руку. Мой отец снова умер. Я смотрел в воду и не видел дна.

Какие-то рыбаки нашли Джо близ отмелей Карибу в полдень следующего дня, в тридцати милях от берега — не такой уж невозможный заплыв, как доказал Джо. Один из рыбаков утверждал, что Джо «еще дышал», когда они подняли его на борт, но двое других сомневались. Я сразу же позвонил Энн, и она сказала: «Нет, это неправда» — и повесила трубку.

Сейчас начало октября, дорогой коронер, и я закончил свое дело, далеко выходящее за рамки моих иллюзорных обязанностей. Мать Джо сошлась со мной во мнении, что останки следует кремировать, и я вместе с Диком Рэтбоуном и Энн отправлюсь к пещере Джо, чтобы развеять пепел по ветру. Энн, разумеется, страшно злится, что не беременна. Мы считаем, что какие-то добросердечные запоздалые туристы прихватили с собой Маршу, которая никогда не привыкнет к ошейнику и будет вполне счастлива с любым, кто станет хорошо ее кормить. Как любое высшее животное, я ежесекундно пытаюсь решить, что делать дальше. Джо предоставил нас самим себе.

Гей, на Запад!

В Уэствуде Бурый Пес узнал облако, которое видел несколько лет назад и на три с лишним тысячи километров восточнее, около Файетта — на заливе Биг-Бэй-де-Нок. Облако было то же самое, без вопросов. Вопрос — каким путем оно добралось до Калифорнии, а именно до Уэствуда? В том, что он узнал облако, ничего замечательного не было. За свою жизнь в лесу он три раза видел, как птицы (ворон, ямайский канюк и дрозд) упали мертвыми со своих веток, и один раз, когда незаконно раздевал затонувшее судно в озере Верхнем на глубине тридцати метров, или около того, проплывавшая мимо очень большая озерная форель у него на глазах медленно опустилась мертвой на дно. Было минутное искушение подобрать ее и сунуть в сумку с медной фурнитурой с затонувшего судна, но потом он подумал, что рыба сподобилась мирного конца и было бы не очень правильно поджарить ее, полить жгучим соусом и в итоге превратить в дерьмо. В детстве, когда Б. П. мрачнел или дулся, дед обыкновенно говорил ему: «Не вешай нос, малый. Все мы когда-нибудь станем говном червей».

Облако проплыло, сменилось синевой. Б. П. вытянулся в своем гнезде под громадными листьями куста таро (Colocasia esculentf) в ботаническом саду Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе — куста, который, на взгляд Б. П., был одним из самых любопытных божьих творений, настолько не похожим на флору его родного Верхнего полуострова в Мичигане, что казался растением с другой планеты. Но как ни прекрасен был купол огромных зеленых листьев, он не помог Бурому Псу сориентироваться по пробуждении, как обычно. Это позволяло разрушить чары яркой жизни сновидений — они рассеивались с легкостью, стоило только сказать: я в хижине, и сейчас тут пять градусов. Ветер северо-западный, тридцать узлов. Первое ноября, и если бы я вчера не перебрал виски, то ночью встал бы, подкинул в печку, и сейчас на рассвете было бы десять, а не пять, от которых съеживается писька. Так примерно. Как можно начать день, не зная, где находишься?

Или — что, наверное, важнее — зачем? Ответ на последний вопрос будет длинным, неточным, расплывчатым из-за желания думать, что находишься там, где надо, после короткого и звероватого путешествия. Семь дней назад он был на Верхнем полуострове, а теперь под кустом таро в Уэствуде, в том, что иносказательно зовется Большим Лос-Анджелесом (поскольку Малый распирает от желания вырваться на волю, и при первом же удобном случае он так и делает).

По правде говоря, Бурый Пес был в бегах, спасался от мичиганской каталажки с Лоном Мартеном, бывалым, но глубоко жуликоватым индейским активистом, после ряда мелких и сравнительно безобидных правонарушений. Его первым преступлением было мародерство на судах, затонувших в озере Верхнем, и даже подъем тела коренного американца с одного из них — в итоге он решил, что это могло быть тело его покойного отца, хотя вывод был основан на косвенных признаках. Как пресловутое падающее домино, за первым преступлением посыпались другие, хотя в собственных глазах он был альтруистом, ибо трения с законом возникли из-за того, что он старался защитить тайное индейское кладбище, существование которого выдал в любовном трансе хорошенькому молодому антропологу женского пола. Эти правовые проблемы осложнялись еще и тем, что два дня назад Лон Мартен покинул его в Кукамонге. Б. П. пошел в туалет по малому делу, а когда вернулся, Лона Мартена уже не было, и когда осведомился у смотрителя о местонахождении Лона Мартена, поскольку драгоценная медвежья шкура, принадлежащая Б. П., была в багажнике, смотритель сказал: «Вали отсюда, пока полицию не вызвал» — не очень дружелюбный ответ. Он продолжал настаивать и спросил дорогу в Уэствуд, после чего тот просто показал на запад. Б. П. был несколько зачарован серьгами смотрителя в виде больших колец и счел, что они нежелательны, если ты собираешься затеять драку. Противнику достаточно схватиться за кольца, и тебе каюк — так он, по крайней мере, думал, направившись на запад, хоть и с тяжестью на сердце, но по дороге с утешительным названием «шоссе Стрела».

Пешком от Кукамонги до Уэствуда около семидесяти пяти километров — совсем недалеко для человека, которого в родных местах прозвали «ходячим дураком». У Бурого Пса дорога заняла неспешных тридцать шесть часов, включая короткие дешевые трапезы и сон, — как истинный лесовик, он был способен вздремнуть с открытыми глазами. В здешних краях закрыть глаза было, кажется, небезопасно. Когда он спросил Лона Мартена, сколько народу живет в Лос-Анджелесе, и Лон Мартен сказал: «Миллионы и миллионы», количество это ум отказался усвоить.

Со времен студенческих беспорядков в Чикаго, где Бурый Пес был весьма нерадивым студентом Института Библии имени Муди, он не видел таких толп, движущихся туда и сюда. Ясно было: что-то тут происходит, но он не совсем понимал что. Еще одним большим скоплением людей был Съезд горнистов и пожарных в Ишиеминге несколько лет назад, но там цель была вполне понятная. Бурый Пес стоял перед гаражом, дожидаясь, когда сменят прокладку на головке цилиндров в его фургоне, и наблюдал, как несколько сотен горнистов, сменяя друг друга, демонстрируют свое мастерство. Горновой музыки хватило бы на целую жизнь с лихвой.