Мои прославленные братья - Говард Фаст

— Да возвеличится и Да святится славное имя Твое во веки веков!

А то, бывало, дети убирали гроб яркими полевыми цветами — нарядными полевыми цветами, которыми так богата наша земля.

Так, сменяясь попарно, несли мы гроб, пока наконец не добрались до вершины утеса, с которого уступами сбегали вниз живописные террасы, а под ними, в глубине, раскинулась цветущая долина, где некогда был наш Модиин, а теперь среди черной золы осталось лишь несколько полуразрушенных стен да сиротливо торчали печные трубы.

Мы принесли гроб к вырубленному внутри холма склепу, где хоронили всех из нашей семьи, и положили отца в могилу рядом с останками его отца и деда.

— Покойся, как суждено каждому, — сказал Рагеш.

На заброшенном модиинском кладбище — этой мертвой обители воспоминаний мне стало одиноко и страшно. Тот, кто берет меч, от меча и гибнет — даже адон, чей облик когда-то, давно, в детстве, сливался в моем сознании с обликом сурового и справедливого Бога. Измотанный и одинокий, сел я на камень рядом с Рагешем и братьями, разломил краюху хлеба и пригубил вина из бурдюка. Террасы уже поросли сорняками, и плодам на неприсмотренных деревьях предстояло перезреть, и зачервиветь, и опасть, и сгнить без всякой пользы.

Когда мы приближались к Модиину, во мне теплилась надежда, что дух Рут слетит ко мне и осенит меня. Но нет, я не почувствовал этого, лишь горькие воспоминания нахлынули на меня, и я смотрел на братьев, переводя глаза с одного лица на другое, и видел, что их тоже гложут мрачные и тяжкие воспоминания. Иегуда сидел растерянный, и я был озадачен, подумав, как он еще молод. В его коротко стриженной бороде и длинных каштановых волосах уже мелькали нити седины, и в прекрасных его чертах отражалась задумчивая печаль.

И Рагеш, сидя на камне и ковыряя веточкой землю, тоже время от времени поглядывал на Иегуду.

Неожиданно Иегуда спросил Рагеша:

— Почему мы такие, какие мы есть? Рагеш вздрогнул, потом улыбнулся и покачал головой.

— Многие народы живут в мире, — продолжал Иегуда, — но для нас, ненавидящих войну и желающих только, чтобы нас оставили в покое, — для нас нет мира, и на этой земле тысячи лет льется кровь.

— Верно, — кивнул Рагеш.

— И нет жизни ни мне, ни всем нам, сыновьям Мататьягу, да почиет он в мире! Для нас нет ни мира, ни женщины, ни дома, ни детей…

Рагеш снова опустил глаза, но Иегуда накинулся на него и закричал:

— И ты еще смеешь называть меня Маккавеем! Я проклят, говорю тебе, проклят! Погляди на мои руки: они уже по локоть в крови, а будет на них еще больше крови и ничего, кроме крови! Этого ли я хотел? Этого ли я просил? Давид мечтал стать царем, а мне этого не нужно. Но получил ли я хоть раз в жизни то, что хотел?

— Свободу, — спокойно сказал Рагеш. Иегуда плакал, закрыв лицо руками.

Не таким запомнится все это людям, по-другому запомнится людям все то, что произошло за следующие пять лет. Но для меня воспоминания об этих годах — это прежде всего воспоминания о моих прославленных братьях, о том, как Эльазар, возглавляя наши наступления на сирийские отряды, громил их так, как это не умел делать никто на свете, кроме римлян; воспоминания о битве Иегуды против греческого наместника Аполлония — того Аполлония, который хвалился, что собственной рукой умертвил тысячу сто пятьдесят девять евреев, Аполлония, который устроил когда-то страшную резню в Иерусалиме в день первого осквернения Храма, Аполлония, который однажды велел привести к нему десять еврейских девственниц и за одну ночь обесчестил их всех, дабы доказать свою мужскую мощь и превосходство западной цивилизации.

И все-таки я должен рассказать о том горе и той безнадежности, которые охватили страну, когда не стало адона Мататьягу. Похоронив отца, мы вернулись в Офраим. Там мы застали людей в смятении и животном страхе — да они и жили-то, как животные, в пещерах и шалашах. В нашем урочище и во всей нашей отрезанной от мира долине, путь из которой вел через зловещее, унылое болото, жило теперь более двенадцати тысяч евреев, и большинство пришло сюда, не взяв с собой ничего, кроме одежды на плечах и груза своего горя, без орудий труда, без пищи, без оружия, но зато с детьми — с бесчисленными смеющимися детьми, упитанными, как иудейские маслины.

Они поселились в глухой, укрытой лесами долине, где среди ядовитых испарений огромного смрадного болота людей то и дело трепала лихорадка.

Весной на склонах горы Офраим и других гор таяли снега, и вода струилась вниз и вливалась в болото, откуда не было стока, и там все последующие десять жарких месяцев вода зацветала и гнила, отравляя воздух зловонием. Как я уже говорил, давным-давно, еще до вавилонского изгнания, земля Офраим была одной из благодатнейших и плодороднейших областей во всей Палестине. В те годы горные потоки стекали в построенные для этого большие каменные водоемы, а оттуда в засушливые месяцы накопившаяся вода заботливо я искусно распределялась по десяти тысячам террас, и вся земля была цветущим садом. Теперь же и террасы, н водоемы обветшали и разрушились, и земля Офраим сделалась самым труднодоступным, диким, заброшенным местом к западу от Иордана. По ночам в чаще лаяли шакалы, и им вторили своим криком цапли. И это было единственное место в Иудее, где люди были свободны.

За эту свободу приходилось платить дорогой ценой. В первые месяцы люди, объединенные общим горем, жались друг к другу, но потом они разделились на имущих и неимущих. Одни голодали, другие припрятывали еду. Люди завидовали друг другу, и порою происходили между ними мелкие стычки. Однажды в болоте затравили и убили доносчика, и его семья пылала жаждой мести.

Сильные духом гневно клеймили тех, кто отчаялся и готов был смириться с поражением, а таких было немало, и они, в свой черед, ополчились на тех, кто звал к борьбе. В земле Офраим была кучка жителей из Иерусалима; они держались особняком от деревенских жителей, те же всячески старались отравить горожанам жизнь и преуспевали в этом. Павшие духом, опустились совсем: они жили в грязи, склочничали, попрошайничали, голодали. Такой мы застали долину, когда вернулись из Модиина, и у меня при виде всего этого опустились руки.

Иегуда созвал на совет в шатер Мататьягу всех адонов и старейшин. Явилось двадцать семь человек, но девять из них отчужденно держались в стороне; и тогда Иегуда велел Эльазару и мне пойти и привести людей Модиина и Гумада, которые были самыми стойкими и на которых мы всегда могли положиться. Грустно было наблюдать все это; всегда тяжело видеть, как еврей идет против еврея, но такое бывало и раньше. Мы привели людей Модиина и Гумада. Вдруг один из собравшихся, Шмуэль бен Зевулон, адон Гевеи, надменно обратился к Иегуде:

— Кто ты такой, чтобы тащить меня сюда, ты, у кого еще молоко на губах не обсохло?

Это был гордый и высокомерный человек лет шестидесяти. Но Иегуда, стоявший в глубине шатра, лишь пристально взглянул на него и смотрел так долго, что в конце концов адон Шмуэль не выдержал и отвел глаза.

— Так изберите себе вождя, — холодно сказал Иегуда, — и я последую за ним, если он поведет нас сражаться. А если он не хочет сражаться, так есть среди нас и такие, которые хотят. А если даже вы все пойдете и станете на колени перед сирийцами, то я и мои братья все-таки будем сражаться, чтобы слово «еврей» не сделалось у нохри позорной и оскорбительной кличкой.

— Это ли мудрость юности? — съязвил Натан бен Иосеф, рабби из Иерусалима.

— Нет у меня мудрости, — сердито ответил Иегуда. — Но адон Мататьягу научил меня двум вещам: любить свободу и не склонять колени ни перед человеком, ни перед Богом.

— Спокойнее, Иегуда, спокойнее! — остановил его Рагеш.

— И эти-то две вещи, из коих слагалась мудрость Мататьягу, — сказал Шмуэль бен Зевулон, — довели Иудею до беды. Земля наша запущена, и народ рыдает в отчаянии. Боже меня сохрани и помилуй от мудрости Мататьягу!

Не успел он закончить, как разъяренный Иегуда, сжав кулаки, подскочил к нему, схватил его обеими руками около горла за плащ и, притянув к себе, прохрипел зловещим шепотом:

— Обо мне, старик, говори, что хочешь, но ни слова про адона Мататьягу! Слышишь: ни слова — ни хорошего, ни плохого! Да ты недостоин касаться его плаща, ты даже служить ему недостоин, недостоин быть у него мальчиком на побегушках!

— Иегуда! — крикнул рабби Рагеш, и этого окрика оказалось достаточно, чтобы мой брат отпустил старика, склонил голову и вышел.

Мы вышли следом за ним — Эльазар, Иоханан, Ионатан и я. Я нежно обнял Иегуду за плечи.

— Успокойся, Иегуда! Все будет в порядке.

— Не могу я с этим справиться, Шимъон! Ты видел, что со мной было. Не могу я с этим справиться…

— Кто же тогда может? Кто?

— Ты.

Я покачал головой.

— Нет, нет, во всем Израиле есть лишь один человек, за которым они сейчас пойдут в огонь и воду, как пошли бы за адоном, да почиет он в мире! Кому это знать лучше, чем мне, Иегуда? Ибо разве не правда, что всю жизнь свою я ненавидел в тебе то, чего недостает мне?