Я - Шарлотта Симмонс - Том Вулф

— Ну, что случилось?

— Я не… знаю… Обними меня… Эдам.

Шарлотта лежала на боку лицом к нему. Это он сумел разобрать даже в темноте. Наклонившись, он просунул руку под ее шею, а второй обнял ее за плечи. Девушку трясло, как в лихорадке.

— Эдам, я так… мне так… побудь со мной рядом. Пожалуй, ляг рядом. Я так боюсь!

— Рядом с тобой?

— Да! Обними меня! Прижми меня к себе! Мне кажется, что я вылезаю из кожи! Пожалуйста!

Смущенный, взволнованный, сбитый с толку и возбужденный, он забрался на кровать и лег поближе к Шарлотте. Его колени прижались к ее бедрам. Шарлотта перевернулась на другой бок и оказалась спиной к нему.

Она продолжала ужасно дрожать.

— Обними меня! Я не понимаю, что происходит! О Господи, ну пожалуйста! Обними меня!

Эту просьбу он выполнил. Его грудь оказалась прижата к ее спине. Эдам чувствовал застежку ее лифчика. Головой он уткнулся в ее затылок. Шарлотту по-прежнему била дрожь.

— Боже мой… обними крепче… И ногами прижмись… пожалуйста!

Шарлотта свернулась комочком в позе эмбриона, и ему пришлось поджать ноги, чтобы снова коснуться ее бедер. Если бы кто-то сейчас посмотрел на них сверху, Эдам напомнил бы ему положенный на бок стул, а Шарлотта как бы сидела на этом стуле.

Желание, возбуждение, похоть — все это куда-то пропало. Она наконец-то была в его постели, и при этом с ней явно творилось что-то неладное. Все ее тело было напряжено и как будто сведено судорогой.

— Держи меня крепче, Эдам… Держи меня в моей коже… Крепче…

Далеко не сразу ее дрожь стихла, мышцы расслабились, а дыхание стало более или менее нормальным. Все это время Эдам лежал неподвижно, погруженный в свои мысли. А это ведь все из-за проклятого Хойта Торпа. Мысленно Эдам давно уже растер ненавистного типа в порошок, скрутил в бараний рог, помножил на ноль и заставил просить пощады. В какой-то момент ему даже удалось мысленно взять Хойта в захват «полный нельсон», запрещенный на студенческих борцовских соревнованиях, то есть просунуть руки противнику под мышки и сцепить их в замок сзади у него на шее. Если все сделать правильно — а Эдам именно так и сделал, — то Хойту придется или просить пощады или умереть от перелома шейного отдела позвоночника. «Что, ты думал, у меня кишка тонка, жалкий ублюдок, дерьма кусок? Сейчас посмотрим, как ты запоешь…» Пальцы его все сильнее сжимались на шее Хойта Торпа, он давил давил, давил, давил его голову вниз, к груди, все сильнее, пока этот трус и ничтожество, не способный даже умереть как мужчина, не закричал, не застонал и не взмолился о пощаде.

Погруженный в такие кровожадные мысли, Эдам продолжал обнимать любимую девушку и прижимать ее к себе крепко-крепко, чтобы она не сорвала с себя собственную кожу.

Так они пролежали очень долго. Эдаму даже успели наскучить всякие экзотические и изощренные способы мести Хойту Торпу, и он вдруг задумался о другом: если разобраться, то поступок этого сейнт-реевского братца — просто варварство… зло в чистом виде. С точки зрения «Мутанта Миллениума», возводить какое бы то ни было проявление зла в абсолют было если не отстойно, то уж во всяком случае не круто. Но, несмотря на это, Эдам, сжимавший в объятиях возлюбленную, мысленно повторял про себя: «Да, теперь я знаю, что такое Зло».

Примерно в это же время, без четверти три ночи, тот самый Хойт Торп, которого кое-кто уже записал в символы мирового зла, сидел в библиотеке вместе с Вэнсом и Джулианом. Сам он развалился, как обычно, в кожаном кресле и держал в руках банку с пивом. Но главной причиной его хорошего настроения в столь поздний час был не алкоголь, а несколько дорожек кокаина, которые парень успел занюхать через соломинку. В таком состоянии он как никогда хорошо осознавал свою избранность и понимал, что мало кому в этом мире даны от рождения столь ярко выраженные качества лидера, предводителя воинов. Кроме того, Хойт не мог нарадоваться на свое творческое воображение: он был уверен, что его способности к творческому самовыражению ничуть не уступают талантам тех французских поэтов, которые курили гашиш или делали еще что-то в этом роде; правда, вспомнить, как звали хоть кого-нибудь из них, ему не удалось. Естественно, такой талант не мог не стремиться вырваться наружу.

— …Охренеть чего придумали: «Эгей, натурал, где в натуре твой брат гей?» Твою мать! Это значит, мне, натуралу, какой-то пидор теперь, оказывается, брат… «Эгей», понимаешь ли… День братания натуралов с геями… ну, ё-моё… я им устрою День рваной задницы… И они еще хотят, чтобы весь кампус взялся за руки — «натурал и брат твой гей» — и вышел на демонстрацию в поддержку этих гребаных сексуальных меньшинств… и всем рекомендуют надеть голубые джинсы, чтобы проявить «солидарность»! Я им такую солидарность устрою! Хрен они получат, а не мою солидарность. — В подтверждение своих намерений Хойт сделал выразительный жест средним пальцем. — Мужики, у меня есть предложение. Давайте в день этих гребаных пидоров и лесбиянок выйдем не в голубеньких джинсах и не в розовых маечках, а в армейских штанах цвета хаки. Хотя лучше даже не в штанах, а в шортах. Представляете себе картину? Охренеть!

В поисках поддержки он посмотрел на Вэнса и Джулиана. Глаза его сверкали, как и подобает глазам творца, на которого снизошло вдохновение.

— Точно, охренеть. Я в том смысле, что идея охрененная, — сказал Джулиан. — А ты в курсе, что зима на дворе? По ночам до пятнадцати градусов мороза доходит.

— Ну так ведь в этом-то и весь прикол! — радостно пояснил Хойт. — В этом и прикол! От вас не убудет, яйца не отморозите — зато уж они поймут, что мы о них думаем и на что намекаем!

Вэнс и Джулиан многозначительно переглянулись.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

«Эгей, натурал, ты в натуре тоже гей!»

Теперь Эдам воспринимал свою квартиру, свою нору с перекошенной крышей, как самый настоящий санаторий для одной-единственной пациентки — его любимой девушки… девушки его мечты и его жизни. Как же ему хотелось объясниться в любви! Он на полном серьезе сокрушался по поводу того, что не может взять Шарлотту за руку, воздеть другую руку к небесам и обратиться к Всевышнему: «Смотри! Узри эту несказанную красоту! Вот она, та девушка, которую я люблю! Я… она… в общем, я готов отдать за нее жизнь!» Вот только если не перед Ним, то перед кем можно было признаться в этой любви? Уж своих друзей-мутантов он знал как никто другой. Взять да и заявить — просто так, ни с того ни с сего — этой кучке интеллектуалов: «Ребята, я влюблен!»… нет, от одной этой мысли Эдаму становилось не по себе. Сколько будет по этому поводу шуточек, дурацкого смеха и многозначительных косых взглядов — нет, такой обструкции Эдаму не вынести.

Кроме того, в эти дни у него был еще один повод для беспокойства и еще одна тема, над которой следовало серьезно подумать. Подозрения по поводу того, что злосчастный реферат за Джоджо написал кто-то другой, так и остались подозрениями. Пока что ничего не случилось. С другой стороны, дело не было закрыто. До поры до времени все было тихо. Он догадывался, что в борьбу вступили какие-то весьма серьезные фигуры. Надо же было так проколоться! Он ведь соврал инспектору из отдела внутренних расследований… а это уже действительно более чем серьезный проступок. Да, он послушался совета Бастера, вовсе не настроенного к нему дружески, и теперь влип по самые уши — почище, чем этот придурок Джоджо. За такие дела могут и из университета отчислить! Нет, только не это. Эдама бросало в холодный пот при одной мысли о подобном исходе. Это же просто невозможно. Это все равно… все равно что умереть. И все же приходилось считаться с тем, что такая перспектива реально существовала! Он собственными руками выкопал себе могилу! Как так могло получиться? Нет, только не это!

Эдам проводил с Шарлоттой каждую свободную минуту. Они даже спали вместе — то есть, если говорить точно, он спал рядом с нею на своей импровизированной кровати. Его самолюбие тешило сознание того, что Шарлотта не может без него обойтись. Ей действительно не удавалось уснуть, пока он не обнимал ее и не прижимал к себе. Порой, чтобы убаюкать Шарлотту, ему приходилось лежать рядом с ней часа по два и даже больше. В том же, что касается развития более близких отношений, Эдаму приходилось утешать себя тем, что «спать рядом» отличается от «спать вместе» всего лишь наречием. Это выражение — «отличаться всего лишь наречием» — он придумал сам. «Хороша шутка, ничего не скажешь», — думал он, однако не улыбаясь при этом и не испытывая никакого веселья от своего остроумия.

В любом случае, проводить с Шарлоттой все свое время он не мог. Наступила последняя неделя сессии, а чтобы претендовать на роудсовскую стипендию, нужно было сдать все экзамены только на «отлично». Кроме того, Эдам поклялся себе все-таки вывести на чистую воду всех участников истории «Ночи трахающихся черепов»… В конце концов, зря он, что ли, потратил на этот университетский листок «Дейли вэйв» столько времени и сил. Парень лелеял в душе надежду, что ему удастся опубликовать эту статью именно таким образом и в такое время, когда она станет хорошим напоминанием Хойту Торпу: мы еще с тобой поквитаемся, и наша месть будет страшна. Под «нами» он понимал Шарлотту Симмонс и Эдама Геллина. Помимо всех этих благородных дел у него была еще одна забота, дело земное и даже совершенно приземленное, но, увы, абсолютно неизбежное: нужно было зарабатывать хоть какие-то деньги. Раньше Эдам получал деньги также за кураторство над спортсменами, но не очень удивился, когда спортивная кафедра вдруг перестала нуждаться в его услугах. Да, какой контраст: он, Эдам Геллин, «Мутант Миллениума» и влюбленный принц из волшебной сказки, вынужден был ежевечерне трястись в своем дрянном разбитом автомобильчике, зарабатывая на жизнь чаевыми, полученными за доставку «Бицосуши» и «Пауэр Пиццы», будь она неладна.