Фаворит - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— К этому добавлю, — сказал де Линь, — что революция в Австрийских Нидерландах уже перекинулась в Венгрию и мадьяры восстали… Теперь вам понятно, почему салютуют турки?
Настал октябрь с ветрами и бурями. Пророчество Суворова сбывалось: изнурение к русской армии пришло ранее, нежели изнурился гарнизон очаковской твердыни. Теперь и сам Потемкин заговорил о штурме.
— Но не раньше, чем лиман замерзнет и капудан-паша уберется в Босфор для зимования кораблей в краях теплых…
Принц Нассау-Зиген уехал в Мадрид, де Линь остался.
21 октября Очаков запорошило первым снегом, на бивуаках солдаты и офицеры сжигали на кострах старые телеги. Генералы, чтобы согреться, платили по 2–3 рубля за верстовой столб. В стене Очакова, как ни была крепка, артиллерия все-таки пробила первую брешь, из зияния которой выглядывали озлобленные янычары. Потемкин раздавал шпаги «за храбрость» только достойным, а многих офицеров разжаловал в солдаты.
Однажды знатный сераскир без боязни вышел из ворот крепости, вступив в разговор с русскими офицерами. Говорил по-русски без запинки, и первый вопрос турка был таков:
— Вы еще долго будете страдать тут?
— Пока не возьмем Очаков.
Турок угостил офицеров хорошим табаком-латакия.
— Султан не для того строит крепости, чтобы сдавать их каждому прохожему… Гуссейн-паша удивлен: чего вы медлите? Можете приступать к штурму хоть завтра: сабли у нас отточены, пушки заряжены, а жены в безопасности, упрятанные под землей в теплых подвалах…
Для светлейшего и его свиты были выкопаны землянки. Солдаты, чтобы не зимовать в голом поле, околевая на ветру, тоже копали для себя ямы. 6 ноября к Потемкину явился де Рибас, которого князь использовал в роли курьера; де Рибас жаловался, что седлом натер мозоли на ягодицах.
— Так чего ты хочешь? — спросил светлейший.
— Хочу плавать, как раньше, а ездить надоело.
— Коли так, бери запорожцев и отвоюй Березань…
Березань взяли; все что там было, переломали и даже приволокли пленных. Добра на острове сыскалось много: запорожцы саблями рубили свертки шелка и бархата, папахами черпали россыпи жемчуга. Потемкин поспешил обрадовать Суворова:
«Мой друг сердешной, любезной друг. Лодки бьют корабли, пушки заграждают течения рек. Христос посреде нас… Прости, друг сердешной. Я без ума от радости. Всем благодарность. И солдатам скажите. Верной друг и слуга твои кн. П. Т.».
Тонкий ледок уже появился в лимане, и Гасан отправил корабли на зимовку. Пленные показывали, что капудан-паша перед своим отплытием привел гарнизон Очакова к присяге на Коране: всем погибнуть с детьми и женами, но крепость прахоподобным не сдавать. Бежавший к русским поляк сообщил, что в Очакове хлеба осталось на две недели, не более, лошадей турки уже съели и даже сам Гуссейн-паша склоняется к сдаче:
— Но его знаменосцы-байрактары противятся, сказывая: нет хлеба и мяса, так мы всех кошек переловим, всех собак передушим, станем крыс жрать, но Очаков не сдадим…
В ночь на 27 ноября в землянку светлейшего привели златокудрую христианку родом из Подолии, жену убитого янычара. Потемкин поил ее чаем с пастилой, разговаривая по-польски.
— Отчего пани бежала, кого шукает?
— Паша всех христианок велел отправить на ночь в траншеи… Он пожелал воодушевить агарян своих к отбитию штурма…
Задували метели. По утрам собирали замерзших. Живые с трудом откапывались от снега. «Сколько в сии дни померзло людей и пало скота. Где ни посмотришь, везде завернуты в рогожи человеки, везде палый скот. Там роют яму, здесь лежит нагой мертвец, в другом месте просят милостыню на погребение».
— Пошли на штурм! — требовали солдаты.
Турки сделали вылазку на батареи генерала Степана Максимовича, «перерезав люден, от холоду уснувших… Максимович, разбудя солдат, пошел сам вперед отбивать пушки, но был сильно порубан, повержен на землю; в которое время турки отрубили ему голову». Пушки удалось отбить, но множество голов янычары утащили в Очаков и, «взоткнув их на штыках, разставили по валу крепости; между сими головами примечена и голова генерала Максимовича». Об этом доложили Потемкину, который голову своего приятеля долго разглядывал через трубу.
— Время истекло… Штурм! — возвестил он.
И весь лагерь, будто его сбрызнули живою водой, вдруг разом поднялся, ликующий, возбужденный, радостный.
— Штурм, штурм… хотим штурма! — кричали люди.
Начались объятия, целования. От охотников идти на смерть не стало отбоя, даже кавалеристы бросали лошадей, желая вместе с пехотою лезть на стены. Метель еще два дня покружила, потом ударил мороз.
— Хотим штурма! — орали солдаты. — Ведите нас…
Офицеры давали клятву: взойти на стены раньше солдат! В гвалте голосов затерялись оркестровые выкрутасы Сарти на слова канона «Тебе Бога хвалим».
ЗАНАВЕС
6 декабря 1788 года турецкая твердыня не устояла…
Самый важный стратегический узел был развязан!
Зима эта осталась в народной памяти — очаковской.
Штурм крепости, начатый и проведенный с большой решимостью, обошелся русскому воинству в 3 тысячи человек. Турки потеряли около 10 тысяч. При сильном ветре стояли жгучие морозы, и тяжелораненые замерзали. Под конец штурма, когда солдаты уже вламывались в жилища города, турки резали себя, янычары резали жен своих, матери убивали детей своих. Русским воинам пришлось спасать детей от матерей, а жен отрывать от мужей — и турецкие семьи оказались разобщенными. Потемкин указал сгонять пленных в «таборы» — отдельно военных, отдельно обывателей. Примечательно: в ушах турчанок сохранились драгоценные серьги, на их руках остались браслеты и алмазные перстни, — русские не мародерничали!
Но общая картина была ужасна. Еще лилась кровь, еще убивали людей в переулках, душили в подвалах и кидали с крыш, а через Бендерские ворота уже выбегали рыдающие от страха женщины, за ними с плачем бежали дети. В плен с остатками гарнизона, с бунчуками и пушками попал и трехбунчужный старик Гуссейн-паша. На его же глазах янычары побросали ятаганы к ногам победителей, чиновники сложили в костер бухгалтерские книги… Потемкин повидался с трехбунчужным:
— Не стыдно ли тебе, старче, упорствовать столь жестокосердно? Ты сам видишь, каковы жертвы фанатизма твоего.
На что Гуссейн-паша отвечал светлейшему:
— Ты имел указ от своей кралицы, я имел фирман своего султана. Каждый исполнял свой долг. За кровь мусульманскую я дам ответ Аллаху, а ты — Христу. Если ты добрый человек, вели слугам отыскать мою чалму, которую я потерял в бою с вами. Я уже не молод, и голова сильно мерзнет.
Затоптанную в рукопашной схватке чалму отыскали, паша с удовольствием накрыл ею голову. Янычар сразу заставили разделять трупы на «ваших» и «наших», мертвых стаскивали на лед лимана. Пленным было объявлено, что здесь они не останутся: всех отправят на галеры Балтийского флота — гребцами.
На депешу Потемкина о взятии Очакова императрица быстро отвечала с кабинет-фурьером: «За уши взяв тебя обеими руками, мысленно тебя целую, друг мой сердечный… С величайшим признанием принимаю рвение и усердие предводимых вами войск, от высшего до нижних чинов. Жалею весьма о убитых храбрых мужах; болезни и раны раненых мне чувствительны; желаю и Бога молю о излечении их. Всем прошу сказать от меня признание мое и спасибо…»
Оставив гарнизон в Очакове, светлейший стронул армию на винтер-квартиры, а сам отправился в Петербург — к славе!
Слава была велика. Вся дорога от Херсона до Петербурга освещалась кострами, к приезду светлейшего на площади городов выходили губернаторы с женами, чиновники с дочерьми. Он пролетал мимо, едва успев махнуть ручкою. Бубенцы звенели под дугами, напоминая бубны цыганские, удаль прошлую — молодецкую. А народ, стоя на обочинах, кричал: «Ура, Очаков!..»
Чтобы не скучать в дороге, Потемкин из мучных лабазов Калуги похитил от старого мужа молодую, но весьма дородную купчиху, ублажал ее слух «кабацкими» стихами Державина:
— «В убранстве козырбацком, с ямщиком-нахалом, на пноходе хватском, под белым покрывалом… кати, кума драгая, в шубеночке атласной, чтоб осень, баба злая, на астраханский красный не шлендала кабак и не бузила драк…» Ну, целуйся!
Голубые снега России вихрило за окошками кареты.
К его приезду Екатерина достроила Таврический дворец, зодчий Кваренги и живописцы подготовили для светлейшего праздничное убранство в комнатах Эрмитажа. Императрица с Безбородко подсчитывали колоссальные издержки на войну.
— Александр Андреич, — сказала Екатерина, — второй военной кампании, как эта, не выдержим: обанкрутимся!
Ее фаворит Дмитриев-Мамонов завел речь на рискованную тему: все герои получили арки и обелиски, одному Потемкину даже камня на земле не поставлено:
