Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии - Александр Перцев

В соответствии с этой программой, которую яснее всего сформулировал М. Шелер, действовала «философская антропология» в Германии (М. Шелер, Г. Плесснер, А. Гелен и др.). В соответствии с этой программой, в сущности, действовали в Австрии 3. Фрейд и его последователи. Эту же программу, как видим, собирался реализовать и К. Ясперс.

В — вторых, начинающий студент К. Ясперс по — прежнему — как и в гимназии — был не уверен в своих силах и талантах. Если бы он был уверен в них, он занялся бы философией сразу же. Но он боялся откровенных споров с «чистыми» философами, в которых многое определяется харизмой, несмотря на всю и всяческую логику. Против таких харизматичных оппонентов из разряда «чистых» философов он и собирается использовать дополнительное оружие — данные опытных наук о человеке. (Этот трюк активно используется в начале XX века, когда появляются подобные Ясперсу маргиналы, которых философы считают естествоиспытателями или врачами, а врачи и естествоиспытатели — философами; ни у кого не хватает смелости таких маргиналов опровергать.) К. Ясперс — по обыкновению своему — избирает вкрадчивый окольный путь к философии, потихоньку, через медицину, ступенька за ступенькой, зарабатывая все больший и больший авторитет в университете.

В — третьих, нельзя не поразиться тому, насколько планы, выстроенные юношей до начала учебы на медицинском факультете, воплотились в действительность. А воплотились они почти на сто процентов. К. Ясперс окончил университетский курс медицины, специализировался на старшем курсе по психиатрии, затем стал ассистентом — волонтером в психиатрической клинике Гейдельбергского университета и, завоевав себе авторитет в кругах психиатров и психологов, отправился преподавать психологию на философский факультет. Такое совпадение плана и реальной жизни не случайно. Оно свидетельствует о незаурядном упорстве в достижении поставленных целей, о силе воли и даже о некотором педантизме.

Отец одобрил начинание сына. Он сказал ему: «Ты убедил меня, мальчик мой, я согласен». А при этом наверняка подумал, что изучение медицины в любом случае пойдет на пользу его больному ребенку.

Время исканий закончилось. За учебу К. Ясперс взялся с прилежанием всех своих крестьянских предков. Он изучал медицину в трех университетах — в Берлине (зимний семестр 1902–1903 года), в Геттингене (1903–1906) и в Гейдельберге (1906–1908). На каникулах между семестрами он, не теряя времени, занимался самостоятельно — вначале на зоологической станции на острове Гельголанд (1904–1905), затем в Ольденбурге, где он оборудовал собственную лабораторию.

Бывают люди, которые, приходя в какую‑то научную область, активно начинают приспосабливаться к ней: осваивают традиции, сленг, приемы, вживаются в иерархию, словом, всецело предаются научной мимикрии. Они имитируют научное поведение, в том числе и тогда, когда пишут статьи и книги. Они думают, что стать ученым можно только тогда, когда тебя перестанут отличать от всех остальных ученых, когда ты сольешься с их толпой до полной неразличимости.

Бывают и другие ученые — они сразу же начинают придумывать избранную ими науку «под себя», по своему вкусу. Если это удается, придуманная наука навязывается окружающему миру исследователей. Как правило, навязать сызнова придуманную науку старшему и среднему поколению не удается. Зато молодое поколение с удовольствием откликается на подобные «инновации».

Карл Ясперс принадлежал, без сомнения, ко второму разряду ученых. Он придумывал себе медицину заново. Вначале он решил, что работать по нескольку часов ежедневно ему не даст болезнь. Стало быть, зубрежка — а вместе с ней и скрупулезное освоение традиции — исключается сразу. Лекции можно слушать только урывками. Зато, если хорошо распределить время, можно обеспечить свое присутствие на всех практических занятиях, которые необходимы для зачетов и экзаменов. В своих воспоминаниях К. Ясперс признался, что «всегда использовал глупости и упущения в инструкциях, которые предписывали, как и за что ставятся экзамены и зачеты»[76]. От всего, от чего только можно было увильнуть, он увиливал, успокаивая себя тем, что таким образом высвобождается время для чтения действительно хороших книг. Но главное значение студент К. Ясперс придавал тому, чтобы получать непосредственные, собственные впечатления об изучаемом предмете, а потом рассказывать о них. Он называл это всматривающимся погружением в природу и надеялся таким образом постичь законы природы. Напомним, что юноша читал Канта и полагал, что так называемые «законы природы» принадлежат не самой природе, а устанавливаются человеческим мышлением. Стало быть, «законы природы» можно постичь, поняв особенности мышления естествоиспытателя и медика, научившись мыслить, как естествоиспытатель и медик.

Иными словами, изучение медицины было для К. Ясперса изучением особенностей медицинского мышления, которое неотделимо от мышления естественнонаучного. Изучая медицину, он изучал медиков, а вместе с ними и человека, поскольку медик это всего лишь разновидность человека. Говоря о своей медицинской деятельности, Ясперс не уставал подчеркивать: «Моя область это человек, ни к чему другому я уже давно не имел ни способности, ни влечения»[77].

Правда, при таком кантианском подходе к делу, исключающем в принципе всякий научный разговор о «природе как таковой», как метафизику, тщетно пытающуюся судить о вещи- в — себе, не совсем понятно, зачем было заводить себе домашнюю научную лабораторию с массой приборов, а также с подопытными животными. Ведь Ясперс был в этой домашней лаборатории один. Едва ли он мог бы изучать специфику научного мышления, наблюдая только за собой, неофитом. А больше вокруг никого и не было.

Скорее, возня с подопытными животными была тоже игрой в основательность — и в основательность не медицинскую, а в крестьянскую, которая превосходит медицинскую основательность и, стало быть, должна давать преимущества в медицине. Ясперс, так сказать, использовал свои преимущества, полученные в детстве — он, будучи крестьянским внуком, не испытывал содроганий, проводя опыты на животных. Чем, собственно говоря, даже бравировал, приводя соответствующие детские воспоминания:

«Жизнь в этом крестьянском доме открывала нам неисчерпаемый мир: множество всяких животных, голуби, куры, утки, свинарник, а сверх того главная масса животных, которую составляли коровы и бычки, летом пасшиеся на лугах, зимой пребывавшие в стойлах. Когда требовались голуби для приготовления еды, мой дед поднимался по лестнице на голубятню, ловил молодого голубя и зажимал его голову пальцами так, что при резком движении руки тело голубя падало, трепыхаясь, на землю, а голова оставалась у него в руке. Молодые петушки забивались посредством отсекания головы. Я смотрел на все это с удивлением, но без ужаса; как однажды мне вспомнилось много лет спустя, моя славная и добрая бабушка, уже став вдовой, как‑то стояла в птичнике; она зажала петуха между ног и отсекла ему голову; это могла сделать только она, пояснили мне, больше никто не мог на это отважиться, ни экономка, ни служанка, так что пришлось это сделать ей…»[78].