Отступление - Давид Бергельсон

Четыре года назад, когда он сюда приехал и получил долю в торфоразработках, он надел высокие сапоги и две недели ходил по болотам; он и Ян, верный слуга, которого он привез с собой. А в Берижинце поселился не у еврея, а у христианки, вдовы дорожного мастера, и до самой зимы ходил по своей половине в длинном свободном халате и мягких домашних туфлях.

— Ян! — звал он через окно верного слугу. — Ян!

А когда тот прибегал, показывал ему на часы:

— Придешь ко мне через сорок семь минут. Понял?

— Так точно! — отвечал Ян.

И приходил ровно через сорок семь минут, сидел на крыльце с солдатскими часами в руке и следил, чтобы не опоздать ни на секунду.

Так Деслер муштровал своего верного Яна. А когда Деслер едет в уездный город, то не забывает привезти оттуда пару плевательниц. Ставит их в коридоре, между своей половиной и половиной вдовы, и всю зиму учит женщину, чтобы она и ее дети плевали не на пол, а в плевательницы, только в плевательницы. И вот наступает лето, а у него в Берижинце уже построена новая большая пивоварня. Каждое утро он приходит туда в новом пальто, перчатках и твердой коричневой шляпе, как на обрезание. Если же еврей, маклер, подходит с пробой овса в руке, он даже не смотрит. Отворачивается и ускоряет шаг. Дескать, все дела в конторе, а на улице я вас знать не знаю.

К старикам обращается на „ты“.

Лишь зайдет в пивоварню, там сразу становится тихо, как на кладбище. Агент Залкер как-то там был, потом рассказывал, бутылки дрожат с перепугу. А ключи доверяет только Яну, больше никому.

Как-то выдался очень жаркий день, и вот Деслер приходит в контору, а там бухгалтер, Фройка Нехес, сидит без пиджака в нарукавниках, и вокруг несколько покупателей, ждут, когда он выдаст им счета. Деслер ничего не сказал, прошел к себе в кабинет. А чуть позже вызывает бухгалтера и говорит, что тот может убираться.

— Слышите, что вам говорят? Убирайтесь!

А сам тут же пишет письмо и посылает Яна в уездный город за новым бухгалтером. Фройка стоит. Он хочет знать за что. Хочет что-то сказать.

Но Деслер не считает нужным даже его выслушать.

— Без разговоров!

У него в конторе, значит, не синагога, чтобы сидеть без пиджака.

У бухгалтера тут, в Ракитном, мать-вдова, ее младшие учатся у него, Прегера, в талмуд-торе. Она ходит по домам и плачет:

— За что мне такое горе? Фройка место потерял, опять без дела болтается…

Но никто не может помочь, Деслер ни с кем не считается. Тогда все берет на себя Хава Пойзнер. Это случилось как раз тогда, когда она стала помогать бедным, как порядочная. Она нанимает лучший фаэтон в Ракитном и едет к Деслеру прямо на пивоварню. Целый час убеждает его в конторе и добивается своего. И говорит ему с улыбочкой, что это, мол, хорошо, что он берет бухгалтера обратно.

Так вот, тогда у них все и началось, у Хавы Пойзнер и Деслера, с этого доброго дела. Чувства возникли, так сказать…»

Что это с Хаимом-Мойше? Ему будто не по себе. Он почти не слушает. Остановился посреди улицы и не сводит глаз с площади и магазина Азриэла Пойзнера. Там, в переулке возле магазина, показалась фигура девушки в белом, с зонтиком в руке. Дважды мелькнула. Похоже, это Ханка Любер. Уже направилась сюда, но почему-то передумала и повернула обратно. Кажется, Хаим-Мойше смотрит именно туда. Нет, нет, он просто ждет, что из Берижинца, наконец, появятся две телеги, Залкер должен прислать их за инвентарем и лекарствами из аптеки Мейлаха.

— Странно, — говорит, — они еще вчера должны были прийти.

И вдруг, что-то вспомнив, извиняется перед Прегером. Ему срочно надо в аптеку. Он там кое-что забыл.

Но ведь Прегер никуда не торопится. Он с удовольствием проводит Хаима-Мойше.

В аптеке все уже запаковано, сложено посредине комнаты и готово к погрузке на телеги, которые должны прийти из Берижинца. Зеркальные шкафы обернуты рогожей, на полу штабелями ящики. Прегер вспоминает мятные лепешки, которые брал у Мейлаха после пьянки, чтобы перебить запах перегара.

— Отменные лепешки…

Хаим-Мойше не отвечает. Вынимает содержимое из стола и укладывает в отдельный ящик. Хаим-Мойше быстро перебирает бумаги, что-то ищет. В ящик летят кипы писем, большой кошелек, пара записных книжек. Но вот ему на глаза попался маленький пакетик, и он быстро спрятал его в карман брюк. Теперь все готово. Хаим-Мойше заколачивает ящик с письмами Мейлаха и просит Прегера напомнить агенту Залкеру, что этот ящик отдельно, он к остальным отношения не имеет.

После этого Прегер двое суток валялся на жестком диване у себя в комнате и ждал чуда: «Хоть бы кто-нибудь пришел».

Но пришел только портной Шоелка, он думал застать здесь агента Залкера. Какой-никакой, но все же гость. Они начали пробовать старку Зайнвла, так, по чуть-чуть, несерьезно, но понемногу втянулись. Так и провели добрые сутки.

И Прегеру, как обычно после длительной пьянки, стала ненавистна жизнь в Ракитном. Захотелось уехать, все равно куда. Он опять лежал на диване и думал о себе, о Хаве Пойзнер и еще о различных способах, с помощью которых можно выйти из всяких особо неприятных положений. Думал он об этом не применительно к себе, а так, вообще. На ум пришло полотенце, обычное длинное полотенце, которое висит на крюке, вбитом в потолок, и пакетик, маленький пакетик с этикеткой, а на ней черный человеческий череп и перекрещенные кости. Где же он, Прегер, совсем недавно видел такой пакетик? Он пытался вспомнить — но не мог.

Через пару дней пришел агент Залкер. Нужно было сказать ему о ящике, который стоит в комнате Мейлаха отдельно и не имеет отношения к инвентарю с медикаментами. Тут-то Прегер и вспомнил, как Хаим-Мойше быстро спрятал подобный пакетик в карман. Вспомнил, и сам себе не поверил.

XIX

Хаим-Мойше вернул Хаве Пойзнер все ее вещи, которые нашлись у Мейлаха. Так потом утверждала Эстер Фих.

— Зачем они будут, — якобы сказал он, — валяться в лесу у Ицхока-Бера? Ему, Хаиму-Мойше, они не нужны.

Потом Хаим-Мойше ходил по всему городу, его встречали то тут, то там, и вид у него был такой, словно он уже собирает чемоданы, готовится к отъезду и торопится побыстрее закончить все дела. Он побывал в старом городе, заглянул к Фишлу Рихтману, который когда-то учился с ним в хедере, потом пытался стать экстерном, а теперь, как его тесть, торгует мешками.

— Что у тебя нового, Хаим-Мойше? — спросил Фишл Рихтман. Он сидел в своем доме, доставшемся ему по наследству, держал на руках ребенка и ждал жену, которая ушла в гости в новый город. — Не напрасно побывал в Ракитном?

Хаим-Мойше ответил, что, пожалуй, напрасно.

— А как ты думаешь, Фишл? — спросил он. — Что хорошего я мог тут сделать?

Кажется, это его немного беспокоило. Он встал и начал шагать по комнате из угла в угол. Выслушал от Фишла множество городских новостей и поспешил обратно, в лес, в свою комнату.

— Главное — это беспокойство, Мейлах.

И еще:

— Ты готов, Мейлах?

— Готов, Хаим-Мойше.

— Тогда пойдем, Мейлах. Пора держать ответ.

…………………….

— Даже если Ицхок-Бер хотел что-то сказать своей немой серьезностью, то не поддержать тебя, Мейлах, а, наоборот, возразить. Ведь он еще в молодости с Богом поссорился. Так зачем деликатничать с этим непризнанным миром? Почему ты улыбаешься, Мейлах?

Напротив, на некрашеном комоде, стоит маленькая статуэтка Мейлаха и улыбается смущенной улыбкой. Хаим-Мойше видит ее, сидя на кровати, и ему становится не по себе: сколько фанатизма! Сколько упрямства в доброте Мейлаха!..

— Ты тоже не признаёшь этого мира, Мейлах? Почему ты так тихо ушел? Наоборот: уходя, надо так сильно хлопнуть дверью, чтобы дом задрожал и малые дети проснулись.

Но Ицхок-Бер стар и слаб. Он не знает, как хлопнуть дверью, и несет ярмо человека, еще в молодости поссорившегося с Богом. По вечерам, после расчета с пильщиками, после ругани с праведницей-женой и вторым, молодым, кассиром, которого он считает нечистым на руку и поэтому не доверяет ему кассу, он приходит сюда, к Хаиму-Мойше. Ицхок-Бер входит, спрятав руки в рукава. Ему грустно, он в трауре по Богу, которого он похоронил. Он ничего не говорит. Прислоняется спиной к стене и так стоит в темноте часами, страдает, молча требует, чтобы он, Хаим-Мойше, «раскрылся»… Это означает: я, Ицхок-Бер, начал, а ты, Хаим-Мойше, обязан закончить. Это твой долг.

Но что он, Хаим-Мойше, может сделать?

Прегер утверждает, что он не должен плевать за Мейлаха. «Пускай тот, — говорит, — сам за себя плюет».

Да, странно — он никого не признаёт, этот Прегер.

Прегер плюет сам за себя. Позвал агента Залкера и портного Шоелку и пьет с ними:

— За то, чтоб лопнули все приличные люди!

Теперь же он, Прегер, ходит по городу и всем рассказывает, что к нему давеча приходил Хаим-Мойше.

— Целый день, — говорит, — у меня просидел.