1.Неделя Триоди Великопостной. - протоиерей Иоанн Толмачев

Но распутная жизнь, конечно, быстро истощила его богатство, и прежде чем успел пресытиться наслаждениями, он увидел, что у него уже ничего нет, a вместе с тем от него не замедлили отвернуться и все те, кто помогал ему расточать свое имение. По юношескому легкомыслию, он мог думать, что это беда еще не великая, и он — еще полный сил — может найти себе достаточный источник не только для пропитания, но и для удовольствий. Но тут-то и постиг его высший урок. В стране сделался великий голод и, как это постоянно бывает в торгово-промышленных странах, он повлек за собой тяжелый кризис; дело оказалось в застое; повсюду началось сокращение рабочих рук, и богатый, веселый дотоле город сделался сборищем голодных, тщетно умоляющих или даже грозно требующих себе куска хлеба. Среди них оказался и несчастный молодой человек. Он начал терпеть страшную нужду, и не зная, как и чем пропитаться, «пристал к одному из жителей той страны», и умолял его — дать хотя какое-нибудь занятие, чтобы только не умереть с голода. При этом оказалось, что он — как баловень судьбы — не способен был ни к какому серьезному занятию, и житель готов был отказать ему. Но несчастный со слезами и неотступно умолял его,[131] и последний, — сжалившись над злополучным юношей, особенно если последний рассказал ему о своем неразумном поступке, — наконец взял его в качестве дарового рабочего — из-за хлеба, и «послал его на поля свои пасти свиней»…

И вот, этот любимец богатого отца, нарядный, выхоленный и благоухающий всякими модными мастями, беспечно когда-то бросавшийся золотыми и серебряными сиклями направо и налево, услаждавшийся раболепным прислужничеством и заискиваниями льстецов и всяких приживал, кружившийся в вихре всяких наслаждений — юноша оказался в обществе одних только грязных животных, и притом таких, самое название которых вызывало ужас и омерзение в душе всякого иудея.[132]

Какая ужасная картина падения человеческого! Можно бы подумать, что это страшный сон, который рассеется с наступлением дня; но увы — судороги голодного желудка явственно показывали, что это не сон, a действительность, и юноша, чтобы утолить свой голод, стал и питаться тем же, что служило кормом для его грязного свинского общества, именно рожками, которыми в южных странах откармливаются свиньи, и только в крайней бедности питаются и люди.[133] Теперь ему не с кем было даже поделиться своим горем и оставалось выплакивать его одиноко — перед этим безучастным к нему, бессловесным обществом. Безмолвно, растерянным взглядом следил он за своим стадом, и по душе злополучного юноши невольно проносились все события его безумно загубленной жизни. Ему припомнился и родной отцовский дом, где он некогда был окружен любовью, довольством и почетом со стороны многочисленных слуг. Сам он теперь тоже слуга, но слуга голодный, униженный и отверженный всеми, a между тем в доме отца его и самые слуги пользуются довольством и сносным человеческим положением. И он с завистью вспомнил этих слуг. Как бы он рад был теперь занять в своем родном доме — уже не положение наследника сына (о чем он не смел и мечтать), a хоть положение одного из наемных рабочих!

В его душе началась страшная борьба. Не возвратиться ли ему в самом деле к отцу? Но при одной мысли об этом огонь стыда охватывал все существо, и ему страшно было предстать теперь перед лицом своего некогда любящего отца, которого он так глубоко оскорбил своим безумным поступком. Сердце судорожно сжималось, мысли путались в голове, и он не знал, что ему делать и на что решиться. Но голод и бедствие восторжествовали в этой страшной душевной борьбе, и несчастный юноша решился наконец возвратиться к отцу, чистосердечно раскаяться во всем и просить у него милости и прощения. И вот он голодный, грязный и оборванный «встал и пошел к отцу своему.»

Не трудно представить себе, в каком настроении и с какими чувствами шел он теперь обратно пешком по тому пути, по которому еще недавно с гордой беспечностью и безграничным самодовольством катил из родного дома на роскошной колеснице, запряженной дорогими быть может, великолепными египетскими скакунами.[134] Вот уже окрестности родной стороны; каждый холм, деревцо или источник напоминали ему сладостное время детства, — но теперь служили вместе с тем и страшным укором для него, и тем более он должен был страшиться и стыдиться знакомых людей, которые могли увидеть его теперь в этом бедственном и жалком положении. Что же скажут отец и брат? И злополучный юноша с трепетом сердца подвигался вперед, стараясь разобраться в своих путающихся от смущения и стыда мыслях и затвердить сочиненную им речь, с которой он намеревался обратиться к отцу.

Такое тяжелое душевное состояние свидетельствовало о силе и глубине раскаяния юноши; в нем бушевала возмущенная его собственной негодностью совесть, и если он опасался гнева и сурового укора со стороны отца, то это было лишь голосом его собственного сознания в том, что он вполне заслужил подобное отношение к себе. Но если он измерял гнев отца меркой своей собственной негодности, то он ошибся. Настрадавшееся родительское сердце уже давно потопило свой справедливый гнев во всепрощающей любви, и отец с тоской обращал свои взоры по направлению к той «далекой стране», где должен был находиться его несчастный юноша-сын.

По всему видно, что отец время от времени, пока было возможно, наводил справки о его житье-бытье, пока совсем не упустил его из вида. Какой же радостью затрепетало его сердце, когда до него дошла весть, что сын его, который был для него почти мертв, опять возвращается к нему! Он не мог более томиться ожиданием, и сам отправился к нему на встречу, и когда он увидел злополучного юношу в его бедственном положении — оборванным, изможденным и грязным, то еще более закипело в нем сердце и он «побежав, пал ему на шею и целовал его.»[135] Пораженный такой глубиной любвеобильного сердца отца, юноша еще более смутился и, сжимаемый в горячих объятиях, быть может с рыданием лепетал затверженную им речь: «Отче! я согрешил против неба и пред тобой, и уже не достоин называться сыном твоим»… Он хотел добавить уже заранее приготовленную им просьбу: «прими меня в число наемников твоих», но отец не дал ему договорить этого.[136] Он немедленно приказал принести наилучшую одежду, одеть его, обуть и украсить перстнем; затем велел убить откормленного теленка для семейного пира и веселился со своими домашними о сыне, который для него «был мертв и ожил; пропадал и нашелся.» Какая поразительная картина бесконечного человеколюбия Отца Небесного, покрывающего Своим безмерным милосердием все прегрешения людей![137]

Когда, таким образом, отец и сын, вновь объединенные любовью и всепрощающим милосердием, искренно и от полноты сердца веселились и жаждали сочувствия своей безграничной радости от всех окружающих, случилось событие, которое во всей силе обнаружило всю черствость и бессердечие законнической самоправедности.

В самый разгар пиршественного веселья пришел с поля старший сын, который, приблизившись к дому, крайне удивился, заслышав в нем веселье, сопровождавшееся пением и всяким ликованием. Узнав, в чем дело, он, вместо того, чтобы по братски открыть и свое сердце своему младшему брату — юноше, не только не сделал этого, a напротив крайне рассердился и не хотел войти в дом. Напрасно отец упрашивал его войти и разделить с ним его радость, — он отказывался и грубо осыпал отца упреками за то, что он так расчувствовался при возвращении распутника, промотавшего свое имение с блудницами, и ради него сделал такой большой пир, и в то же время никогда ничем подобным не выказал своей признательности ему, в поте лица трудящемуся на поле и несущему на себе все заботы по содержанию и управлению обширного хозяйства. Он был так раздражен этой кажущейся ему несправедливостью, что был до крайности груб в своих укорах и даже ни разу не назвал своего отца «отцем», ограничиваясь грубым местоимением «ты».[138] Горько было отцу слышать эти бессердечные укоры от своего сына в столь радостный момент; но его любовь восторжествовала и здесь, и он с необычайной лаской восторженно отвечал: «сын мой! ты всегда со мной, и все мое твое. А о том надо было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся.»

Смысл этой божественнейшей из притч так ясен, что нет надобности останавливаться на подробном её разъяснении. История блудного сына есть, так сказать, зеркало жизни и состояния всякого грешника. Увлеченный страстями, он безумно оставляет дом Отца своего небесного, и все свое наследие, все свои силы и дарования, растрачивает в вихре распутной жизни, которая, конечно, неизбежно доводит его до ужасной бедности. Сколько погибает от подобного увлечения самых даровитых, многообещающих юношей, которые вместо того, чтобы оправдать надежды и заботы своего Отца Небесного и сделаться достойными сонаследниками Его царства, повергаются в омут греховности и делаются лишь пастухами свиней! Когда суровая действительность во всем ужасе раскроет перед грешником всю бедственность его положения; он способен приходить в отчаянье, которое может довершить его гибель.