Шах фон Вутенов - Теодор Фонтане

Глава семнадцатая ШАХ В ШАРЛОТТЕНБУРГЕ

Через неделю король и королева покинули Паретц, а через день после их отъезда ротмистр фон Шах, вытребованный из Вутенова письмом дворцового ведомства, уже скакал в Шарлоттенбург, куда успел перебраться двор. Он выбрал дорогу через Бранденбургские ворота и Тиргартен, слева ехал его ординарец, рыжий Окунек, с лицом как блюдо гороха - до того оно было усыпано веснушками - и торчащими бакенбардами ярко-красного цвета; Цитен влюбил говорить, что «этого окуня можно узнать по плавникам». Уроженец Вутенова, друг детства своего помещика и ротмистра, он, разумеется, был беззаветно предан всем и всему, что было связано с Шахами.

Было уже четыре часа пополудни, но на улицах особого движения не замечалось, хотя солнце ласково светило и дул освежающий ветерок. Навстречу им попалось всего несколько всадников, среди них два офицера из Шахова полка. Шах ответил на их приветствия, проехал через Ландверграбен и вскоре свернул на главную улицу Шарлоттенбурга с ее виллами и палисадниками.

У «Турецкого шатра», куда он частенько заглядывал, конь хотел было свернуть, но Шах поехал дальше, до кафе Морелли, расположенного ближе к сегодняшней его цели. Там он спешился, бросил поводья ординарцу и тотчас же зашагал ко дворцу. Миновав четырехугольный газон с давно выжженной июльским солнцем травой, он взошел по широкой лестнице, затем повернул в узкий коридор, на стенах которого, казалось, больше чем в натуральную величину, маршировали синие пучеглазые великаны Фридриха-Вильгельма I. В конце коридора его встретил заранее предупрежденный камер-лакей и проводил в рабочий кабинет короля.

Король стоял у пюпитра, на котором были расстелены карты - планы Аустерлицкого сражения. Он сразу обернулся, подошел к Шаху и сказал:

- Приказал вызвать вас, любезный Шах… Карайоны; фатальная история. Не люблю строить из себя моралиста и критикана; противно; сам заблуждался. Но исправлял ошибки; заглаживал вину. Вообще в толк не возьму. Красавица женщина, мать; очень мне понравилась; умна.

Шах поклонился.

- А дочь! Знаю, все знаю; бедняжка… Но enfin[73] вы, видно, нашли ее прелестной. А что ты раз нашел прелестным, найдешь и во второй, надо только захотеть. Но это ваше дело, меня не касается. Касается только honnetete[74]. Ее я требую и потому требую, чтобы вы женились на барышне Карайон. Иначе - извольте выходить в отставку.

Шах молчал, но вид его и поза свидетельствовали, что уход в отставку - для него самое страшное.

- Если так, оставайтесь; бравый молодой человек; люблю. Но ошибку исправить тут же, немедленно. Старый род, Карайоны; перед вашими дочками (прошу прощения, любезный Шах) всегда будут открыты двери приютов в Мариенфлизе и Хейлигенграбе. Так. Решено. Рассчитываю, полагаюсь. Долoжите мне.

- Слушаюсь, ваше величество.

- Еще одно; говорил об этом с королевой; хочет вас видеть; женский каприз. Найдете ее в оранжерее… Благодарю.

Милостиво отпущенный Шах низко поклонился и пошел по коридору в противоположное крыло дворца, где находилась большая застекленная теплица, о которой ему сказал король.

Но королевы там не было,- наверно, еще не вернулась из парка. Он решил пойти ей навстречу по выложенной каменными плитами дорожке, среди стоящих рядами римских императоров, которые - или это ему чудилось? - с коварной улыбкой фавнов наблюдали за ним. Наконец он увидел королеву, она спускалась с мостика в сопровождении придворной дамы, по-видимому, младшей из барышень Фирек. Сделав несколько шагов по направлению к обеим, Шах еще на почтительном расстоянии отошел в сторону, чтобы по-военному приветствовать их. Придворная дама в эту минуту немного отстала.

- Рада вас видеть, господин фон Шах,- произнесла королева,- вы идете от короля?

- Так точно, ваше величество.

- Может быть, я не должна была просить вас к себе,- продолжала она.- Король сначала был против и даже посмеялся надо мной, но потом все же со мной согласился. Я женщина, и было бы жестоко, если б мне пришлось отказаться от своей женской сути лишь из-за того, что я еще и королева. Как женщину меня интересует то, что касается моих сестер женщин, а всего ближе мы принимаем к сердцу, конечно же, разные questions d'amour[75].

- Ваше величество так милостивы…

- Не к вам, любезный Шах. К барышне Карайон… Король все рассказал мне, и Кёкриц, со своей стороны, многое добавил. Это было в день моего приезда из Пирмонта, и мне трудно даже сказать вам, какое сочувствие внушила мне барышня Карайон. И вдруг вы, именно вы отказываете бедняжке в сочувствии, а заодно и посягаете на ее право. Невозможно! Я так давно вас знаю и всегда считала вас джентльменом, человеком чести. Продолжать, думается мне, не стоит. Я слышала о карикатурах, кем-то опубликованных, и полагаю, что эти картинки привели вас в замешательство, лишили спокойствия духа, а значит, и спокойствия суждения. Мне это понятно, я по собственному опыту знаю, что ядовитая стрела не только ранит нашу душу, она преображает нас, и преображает не к лучшему. Но все равно, вы должны были опомниться, а значит, подумать о том, чего требуют от вас долг и честь.

Шах молчал.

- Так и будет,- живо продолжала королева,- вы докажете, что раскаялись и готовы искупить вину. Вам это нетрудно, ибо даже в жалобе на вас, так меня заверил король, все еще звучала сердечная склонность. Вспомните об этом, если вновь поколеблетесь в своем решении, чего я, впрочем, не опасаюсь. Право, в эти минуты мне больше всего хочется благополучного разрешения спора и союза двух сердец, которые, я в этом уверена, предназначены друг для друга. И предназначены - истинной любовью. Ведь вы, надеюсь, не станете отрицать, что таинственное веление привело вас к этой милой и некогда столь красивой девушке. Предположить иное я не в состоянии. А теперь поспешите домой, сделайте счастливыми других и будьте счастливы сами. Мои лучшие пожелания будут сопровождать вас, вас обоих. На время, покуда этого требуют обстоятельства, вы, вероятно, уединитесь, но я все равно буду ждать, что вы сообщите мне о событиях в вашей семье и велите занести имя королевы, как первой вашей кумы, в церковную книгу Вутенова. Итак, поезжайте с богом.

Кивок и дружелюбный жест сопроводили эти слова. Шах, обернувшись, уже в конце аллеи заметил, что обе дамы свернули на боковую дорожку и направились в тенистую часть парка, туда, где протекала Шпрее.

Через четверть часа он уже сидел в седле; сзади ехал ординарец Окунек.

Милостивые слова его и ее величеств произвели впечатление на Шаха, но лишь поверхностное, переубедить его они не смогли. Он знал, что первейший его долг повиноваться королю. Но сердце бунтовало, а значит, надо было сыскать нечто, объединяющее в себе повиновение и неповиновение, нечто одинаково отвечающее велению короля и велению собственного сердца. Но для этого существовал лишь один путь. Мысль, однажды пришедшая ему на ум в Вутенове, снова посетила его, чтобы тотчас же обернуться решением, и чем тверже становилось это решение, тем больше обретал он прежнюю свою выправку, прежнее спокойствие. «Жить,- говорил он себе,- что значит жить? Вопрос минут, разница между сегодня и вчера». И, впервые после долгих дней, он словно сбросил тяжелый гнет, вновь почувствовал себя легко и свободно.

Повернув в старую каштановую аллею, что ответвлялась от дороги и вела к Курфюрстендамму, Шах кивком головы подозвал Окунька, отпустил поводья и, левой рукой похлопывая круп своего коня, спросил:

- Скажи, Окунек, какого ты мнения о женитьбе?

- Господи помилуй, господин ротмистр, да откуда у меня мнение возьмется? Покойный отец всегда говорил: «Жениться хорошо, а не жениться и того лучше».

- Да, что-то припоминаю. Ну, а если я женюсь, Окунек?

- Ох, господин ротмистр, не женитесь вы!

- Как знать… А разве это такая уж беда?

- Бог ты мой, господин ротмистр, дли вас, может, и нет, а для меня… - Ничего не понимаю.

- Я об заклад побился с унтером Степанским, что не бывать вашей женитьбе. А кто проиграет, должен всю роту угостить.

- Но как вы об этом прознали?

- Да все говорят, давно уж. А на прошлой неделе еще картинки…

- Ах, вот оно что… Скажи-ка, Окунек, как по-твоему, хорошо обстоят твои дела с пари? Или плохо?

- Господин ротмистр, только по кружке котбусского и по стаканчику тминной. Да ведь каждому…

- Не бойся, Окунек, ты убытков не понесешь. Я заплачу.

Он умолк и только еще чуть слышно пробормотал!

- Et payer les pots casses[76].

Глава восемнадцатая ФАТА-МОРГАНА

Шах приехал домой не поздно и в тот же вечер написал госпоже фон Карайон, в псевдоискренних словах испрашивая прощения за все, им содеянное. Письмом из дворцового ведомства он был вызван сегодня в Шарлоттенбург, где король и королева- вынуждены были напомнить ему о том, что является его долгом. Ему горько, что он заслужил это напоминание, шаги же, предпринятые госпожой фон Карайон, по его мнению, вполне обоснованны, и он просит разрешить ему завтра посетить обеих дам, чтобы еще раз, уже устно, выразить свои сожаления по поводу сих прискорбных упущений. В постскриптуме, бывшем длиннее самого письма, Шах добавлял, что «прошел .через кризис», но теперь кризис миновал, и он уверен, что причин сомневаться в нем или в его чувстве чести более не возникнет. Он живет одной мыслью, одним желанием - узаконить все, что случилось. Говорить же о большем пока не считает возможным.