Сочинения русского периода. Прозаические произведения. Литературно-критические статьи. «Арион». Том III - Лев Гомолицкий

Новая строгая манера чтения пришла со строгостью нового содержания стихов. За сдержанными размеренными словами чувствуется скрытая волнующая сила.

За Свободу!, 1931, № 294, 5 ноября, стр. 6. Подп.: Л.Г.

Довид Кнут

1

Я,Довид-Ари бен Меир,Сын Меира – Кто – Просвещает тьмы,Рожденный у подножья Иваноса,В краю обильном скудной мамалыги…Я помню всё:Пустыни Ханаана,Пески и финики горячей Палестины,Гортанный стон арабских караванов,Ливанский кедр и скуку древних стенСвятого Ерушалайми.

И страшный час:Обвал и треск, и грохоты Синая,Когда в огне разверзлось с громом небо…

Я помню всё: скорбь вавилонских рек,И скрип телег, и дребезги кинор,И дым, и вонь отцовской бакалейки —Айва, халва, чеснок и папушой, —Где я стерег от пальцев молдаванЗаплесневелые рогали и тарань.

Я,Довид-Ари бен Меир,Тысячелетия бродившее вино,Остановился на песке путей,Чтобы сказать вам, братья, словоПро тяжкий груз любови и тоски —

Блаженный груз моих тысячелетий{126}.…………………..

Так Кнут начинает первую книгу своих стихов.

Он пришел к нам из своих тысячелетий и предъявляет свое метрическое свидетельство, в котором написана вся величественная история его народа.

Кнут прав в своей строгой торжественности, с которой он представляется нам, – судьба предъявила к нему строгие требования, наполнив его древнею кровью – вином, бродившим тысячелетия, и дав ему мудрое имя – отзвук святых имен.

Довид – псалмопевец, царь и мудрец, усмиривший своим пением Саула, победивший пращою великана Голиафа.

Ари – значит Лев; это символ духовной силы, благородной воли.

Бен-Меир – т. е. сын Меира, т. е. сын света. Как толкует сам Кнут – того, «Кто – просвещает – тьмы».

Бог положил на душу поэта свою неистребимую печать: «Довид-Ари бен Меир», и, раз приняв на себя знаки Господней печати, душа уже никогда не освободится от сознания над собою высшей ветхозаветной Воли.

Испытанная веками покорность дышит в словах Кнута:

Лежу под тобою, Господи,И так мне отраден груз.Смотри: неустанно покорствую —Тружусь, молюсь, боюсь.Никакими пудами земными,Превосходный Отец мой, не взвеситьОдно Твое имя,А Ты на мне весь{127}.

Бог Израиля лежит своей неимоверной тяжестью на одной малейшей песчинке избранного им народа. И пока песчинка покорствует, – груз этот ей отраден; но достаточно ей возмутиться, сбросить с себя тяжесть Господнего имени, как то, что казалось легким, раздавит ее своим космическим весом.

2

В капле отражается солнце. В малом повторяется великое.

Подобно тому, как некогда с Ноем и Авраамом, Бог заключил с Довидом Кнутом два завета во второй книге его стихов.

Когда «разверзлись мстительные бездны и гибнущая дрогнула земля… и грянул град железный», – «дикая вода» взмыла жизненный ковчег поэта{128}.

Ковчег плывет – и о бортыНапрасно бьются крики мира.

И вот уже видна пристань – земля «трудного» рая, обещанного за жестокие испытания жизнью.

О, пенье нежное эфираВ краях нездешней высоты{129}.

Спасенная душа ищет вместе с Ноем и кличет: «эй, Господи, где ты?» И Господь отвечает на ее зов:

«За то, что ты спасал для праведных селенийСтада надежд и стаи слов…Что из трясин и бездн ты вывел непролазныхИ в горьких водах вел ковчег;Что огибал обман и острова соблазновИ шел на свет, и не спросил – зачем…И в каждом шелесте стерег и слушал голос,Что реял над тобой всегда…Я видел – высока была работа.Взгляни на Судные весы:Ты был упрям и тверд в борьбе водоворота,Приветствую тебя, мой сын!»{130}

3

Смысл второго завета – утверждение через Бога полноты бытия. Чтобы радость жизни не стала соблазном, Господь освещает ее, завещая человеку. Но, чтобы очистить желание, Господь проводит душу через испытания Авраама, веля ей:

Возьми в охапку хлам земного дома,Все радости, все горести твои.Подъемли груз бесстрашными руками.Возьми с собою нож, огонь, дрова,И понеси на жертвенные камни,Где – прах и соль, где выжжена трава.Там всё, чем тщетно тешился ты ныне,Все скудные дела твоей земли.Ты обложи пылающей полыньюИ преданно и твердо заколи{131}.

Но в последний момент рука Господня удерживает послушный жертвенный нож, и голос небесный заключает завет:

«Я, испытав тебя огнем закланья,Тебе велю: живи, мой сын, живи.Не бойся снов и яростных желаний,Не бойся скуки, горя и любви.Будь на земле, живя и умирая,Земные ведай розы и волчцы,К тебе из музыкальных высей раяСлетаться будут частые гонцы.…Вот мой завет: не бегать слез и смеха,Смотреть в глаза любимым и врагам.…Не бегать благ и дел юдоли узкой.Но всё приняв, за всё благодарить…Осуществлять себя. Плодотворить{132}.

4

С кем заключил Бог эти заветы? С Довидом-Ари бен Меир – потомком потомков того племени, которое Он провел через пылающие пески пустыни в землю обетованную – или с поэтическим воображением Довида Кнута, медвежьей походкой («свой малый путь пройдя стопой медвежьей, с медвежьим сердцем, новым и простым»){133} идущего по садам русской поэзии?

Что случилось, что Кнут так легко променял свое божественное первородство на чечевичную похлебку отчаянья одиночества, пустоты душевной, бросив Бога и свою судьбу на тротуары Парижа под свои «хрустящие галоши» – О Боге, о смерти хрустели галоши{134}.

Древняя священная судьба Израиля, тысячелетия бродящее вино – на тротуарах Парижа, где небо – сырая пустота, где стоит рядом кто-то «вонючий без имени, без отчества»{135}, вместо реявшего всегда голоса над избранною душою.

Слово за словом поэт изменяет заветам, положенным между ним и Господом. Ковчег плывет, но напрасны были видения райских берегов, – дух Божий больше не витает над ним, его захлестывают воды потопа, кругом стерегут рифы соблазна, и нет уже ни надежды, ни воли. Это – «бутылка в океане», в стихии человеческого равнодушия – торопливые слова, безмолвный крик о гибели, закупоренный крепко.

Блуждание в пустыне не исход – люди идут не в страну обетованную сквозь испытания, они —

Завлечены обманомВ бесплодные, безводные пустыниИ брошены на произвол судьбы!

Это – час «непоправимого жизнекрушенья»{136}.

Тысячелетняя душа знает, что помощь может быть только от руки Бога, и, отказавшись от нее, не верит в спасение. И вот в судьбе отступившего ветхозаветный Бог дает знаки своей славы, как сказано: «Отступающие от Меня будут написаны на прахе, потому что оставляю Господа – источник воды живой…{137} Гнева нет во мне, но, если кто противопоставил Мне в нем волчцы и терны, Я войной пойду против него, выжгу его совсем»{138}.

И душа уже сожжена, осталось только тело – «двойник и заместитель», «спокойный, твердый, мужественный друг»; он подменит своим подобием жизни то, что умерло уже давно:

Займется снова разными делами,Напишет за меня две-три открытки.Раскланяется вежливо с знакомымИ спросит: «как живете, как здоровье,Что – мальчик ваш…» и скажет: «приходите»{139}.

Но нет вкуса к жизни – глаза подернуты тоской и сознанием гибели, «Стада надежд» рассеяны, умолк небесный голос, и Кнут уже спросил «зачем?»

Мой Нерадивый Фонарщик,Зачем Ты меня возжег?Поставил распахнутым настежьНа ветру четырех дорог?{140}

«Камня тяжелее»{141} теперь каждое слово поэта. Живой источник иссяк, остались неподвижные серые камни. Кнут говорит:

Уже давно с трудом и неохотойБеру я самопишущую ручку,Чтобы писать не письма деловые,Не счет белья, сдаваемого прачке,Не адрес телефонный, а – стихи{142}.

И каким же холодом опустошения веет от этих стихов:

Отойди от меня, человек, – я зеваю.Этой страшной ценой я за жалкую мудрость плачу.Видишь руку мою, что лежит на столе, как живая —Разжимаю кулак и уже ничего не хочу{143}.

Поэту теперь кажется, что за прежнюю веру – нынче «жалкую мудрость», он платит этой страшной ценой опустошения. Он не сознает, что это горит на нем его древнее имя, которое озаряло его, когда он был покорен своему Отцу – тому, Кто – Просвещает тьмы, а теперь жжет мстящим уничтожающим пламенем.

«Гнева нет во Мне, но, если кто противопоставил Мне в нем волчцы и терны, Я войной пойду против него, выжгу его совсем»{144}.