Улица - Мордехай Рихлер

— Что бы вам поменьше хвастаться перед своими друзьями, — это Мервин маме сказал. — Я вас об этом не просил.

— Значит, я хвастунья? Немедленно возьмите свои слова обратно. Вы, по-моему, просто обязаны извиниться передо мной. В конце концов, кто утверждал, что вы большой писатель, вы или не вы?

— Что у меня талант — это неоспоримо. У меня пачка писем от видных людей и…

— Я жду, чтобы вы извинились. Сэм, ну что же ты?

— Скажу по справедливости. Кое-какие из писем я видел, что да, то да. Но это вовсе не означает, что Эмили Пост[125] одобрила бы Мервина: он не должен был говорить, что ты…

— Когда мой муж увидел вас впервые, он сразу понял, кто вы такой… Он тогда еще сказал, что вы — паразит.

— Не беспокойтесь, — это Мервин сказал папе. — За квартиру я заплачу, чего бы это мне ни стоило. Спокойной ночи!

А вот за это не поручусь. Может, мне и почудилось. Но глубокой ночью, когда я встал — сходить в уборную, — мне послышалось, что Мервин рыдает. Однако как бы там ни было, на следующее утро в нашу дверь позвонил почтальон и вручил Мервину письмо и бандероль.

— Вот уж не ко времени, — сказал папа.

— А вот и ошибаетесь. Это письмо от одного из самых серьезных издателей в Америке. Он предлагает за мою книгу аванс — две с половиной тысячи долларов.

— Вот это да! Покажи.

— Вы что, мне не доверяете?

— Доверяем, конечно, доверяем. — Мама кинулась обнимать Мервина. — Я всегда знала, что у вас талант.

— Такое дело надо обмыть, — сказал папа и пошел за абрикосовым бренди.

Мама тут же позвонила миссис Фишер.

— Ида, звоню, чтобы сказать — я все-таки испеку что-нибудь для благотворительного базара. Нет, нет, ничего нового. Да, чуть не забыла. Помнишь, ты еще говорила, что Мервин — просто-напросто шаромыжник. Так вот, нью-йоркский издатель предлагает ему фантастические, ну прямо фантастические деньги за его книгу. Нет, нет, это секрет, могу только сказать, что цифра четырехзначная. Взволнован? Ну нет. Может быть, он им еще и откажет.

Папа бросился к телефону — звонить Танскому.

— Минутку. Не пори горячку. Что, если пока никому ничего не говорить, а отпраздновать в узком кругу?

Папа все же позвонил Танскому.

— Шугарман, ты? Привет. Валите все к нам. Ставим выпивку. Что, что, «Корсаковскую», конечно. А вот, умник, и не угадал. Никак нет. В ее-то годы. Успех Мервина хотим обмыть. Он получил предложение от издателя — пять тысяч долларов аванса, сейчас он решает — подписать договор или нет.

Не успел папа положить трубку, как зазвонил телефон.

— А, это вы, миссис Розен, здравствуйте, — сказала мама. — Спасибо. Да, передам. Да нет же, нет, разумеется, я ничего против вас не имею — сколько лет мы прожили рядом. Да нет. Разумеется, нет. Вы же не меня назвали скупердяем. Ваша Молли не надо мной насмехалась.

Мервин сидел туг же на диване, обхватив голову руками, — его никто не замечал.

— В дверь звонят, — сказал папа

— Я, пожалуй, ненадолго прилягу. Извините.

К тому времени, когда Мервин появился вновь, к нам стеклись чуть не все завсегдатаи Танского.

— Будь на то моя воля, — сказал папа, — я ни одного из вас на порог бы не пустил. Но Мервин — он зла не помнит.

Отец Молли протолкался к Мервину — того обступили со всех сторон.

— Хочу, чтоб ты знал, — сказал он, — я тобой горжусь. Другого зятя я себе и не желал бы.

— Уж не слишком ли вы торопите события? Или я не прав?

— Когда она тебе отказывала, разве ты не предлагал ей выйти за тебя раз сто, не меньше? А теперь, когда я пришел, чтобы сказать — дело в шляпе, у тебя поджилки от страха затряслись. Ну как вам это понравится?

Все обернулись к ним. Послышался смех, впрочем, вполне добродушный.

— Ты ей писал такие письма, что я до сих пор краснею со стыда…

— Но ведь письма возвращали нераспечатанными?

Отец Молли пожал плечами, лицо Мервина посерело — стало цветом в промокашку.

— Слушай сюда, — сказал Розен. — Моя Молли, ты уж извини, не нуждается, чтобы за нее просили.

Тут кто-то сказал:

— А вот и она.

Завсегдатаи теснее сплотились вокруг Мервина.

— Привет. — Молли благоухала ландышем. Сквозь свитерок просвечивал лифчик (и тот и другой цвета «полуночной тьмы», от «У Сьюзи»). Ее клетчатую шотландскую юбку скалывала большущая позолоченная английская булавка. — Привет, котик. — Она кинулась Мервину на шею, расцеловала его. — Мама мне только что сказала. — Молли одарила собравшихся лучезарной улыбкой. — Мистер Капланский просил моей руки. Мы обручились.

— Поздравляю! — Розен хлопнул Мервина по спине. — Наилучшие пожелания вам обоим.

Все закричали, захлопали.

— Когда придет время выбирать спальный гарнитур, обратитесь к моему зятю Лу — не ошибетесь.

— Надеюсь, — сказал Такифман, — в вашем доме будет строго соблюдаться кошер.

— Я тебе, Такифман, напрямик скажу: кое-кто из самых отъявленных мошенников нашего города ест исключительно кошерное.

— А он дело говорит. Сейчас ведь что самое главное — чтобы у молодых в постели была совместимость.

Мервин, окруженный плотным кольцом мужчин, выглядывал из-за их голов: искал глазами Молли. Она обнаружилась в дальнем углу комнаты — зажатая, как и он, кольцом гостей, она ела банан. Молли рассиялась в улыбке, подмигнула.

— Ну не славная ли выйдет парочка?

— Двадцать лет назад так же говорили и о нас. Ну как, ответил я на твой вопрос?

Мервин опрокидывал рюмку за рюмкой. Вид у него был хуже некуда.

— Эй, Сегал, — сказал папа, расплескивая бренди. — А ну-ка, Сегал, отгадай, что входит твердое и крепкое, а выходит мягкое и мокрое.

— Тоже мне загадка, — сказал я. — Жевательная резинка. Эта загадка с бородой.

— А ну попридержи язык! — сказал папа. — Нарываешься!

— Знаете что, — сказал Миллер. — Я бы не прочь чего-нибудь покушать.

Мама молча, с поджатыми губами ходила по комнате, и стоило гостю выпустить рюмку из рук, как она тут же ее забирала.

— Я вам вот что скажу, — пророкотал Розен, — пойдемте-ка к нам — я вас прилично покормлю, да и на джин не поскуплюсь.

Наша гостиная опустела еще быстрее, чем заполнилась.

— Где твоя мать? — Папа был озадачен.

Я сказал, что она на кухне, и мы пошли за ней.

— Ну же, ну, — сказал папа. — Пошли к Розенам.

— А кто, интересно знать, будет прибираться — вон твои друзья как намусорили.

— Успеется.

— У тебя совсем нет гордости.

— Бога ради, не заводись. Хотя бы сегодня.

— Тебе бы только напиться.

— Как же, как же, я — второй Рей Милланд[126]. Вот-вот чертей начну ловить.

— Бедного мальчика — он такой неопытный — заставляют жениться, хочет он этого или не хочет, а тебе хоть бы хны.

— А ты не можешь всего раз, один-единственный раз порадоваться жизни?

— Ты бы на него поглядел — ты что, не видел, как он напуган? Я боялась, как бы он сознание не потерял.

— Если парня не подтолкнуть, кто бы тогда женился? Да что говорить, помню, в молодости я…

— Иди к Розенам, Сэм. Сделай одолжение.

Папа выпроводил меня из комнаты.

— Мне не… — начал он, — короче, мне не всегда хорошо с тобой. Во всяком случае, не изо дня в день. Я тебе это напрямик говорю.

— Когда я нуждалась в твоей защите, где ты был? Сегодня храбрость черпают в бутылке. Сделай такое одолжение, Сэм. Иди.

— Чтобы я ушел, а ты сидела одна, — разве я этого хотел? Я хотел остаться с тобой. Но раз ты так…

Папа пошел в гостиную за пиджаком. Я вскочил.

— А ты-то куда? — спросил он.

— К Розенам.

— Оставайся дома с мамой — ну до чего же ты черствый!

— А, черт!

— Ты меня слышал. — На пороге папа остановился. Просунул пальцы под подтяжки, раскачиваясь на каблуках, запрокинул голову — подбородок его нелепо задрался. — Я не всегда был отцом. И я когда-то был молодым.

— И что?

— Знаешь, словом «брак» хорошую вещь не назовут. Вот так-то.

Посреди ночи я проснулся оттого, что в гостиной с грохотом упал стул: кто-то рухнул на пол, затем зарыдал. Это был Мервин. Несчастный, растерянный — ноги его не держали. Он сидел на полу с бокалом в руке. Увидев меня, он поднял бокал.

— Зелье — худший враг словотворца, — ухмыляясь, сказал он.

— А когда ты женишься?

Мервин засмеялся. Засмеялся и я.

— И вовсе я не женюсь.

— Что?

— Ша.

— Я думал, ты по Молли сохнешь.

— Было да сплыло. — Мервин встал, шатаясь, добрел до окна. — А с тобой так случалось, — сказал он, — смотришь на звезды и понимаешь, как ты мал и ничтожен?

— Нет, до сих пор нет.

— На самом деле ничто не имеет значения. В масштабах вечности наши жизни не долговечней дымка от сигареты. Ага, — сказал он. — Ага. — Вынул ручку — в нее был вделан фонарик — и написал что-то в блокноте. — У писателя, — сказал он, — все идет в дело. Никакой опыт не может его унизить.